Симадзаки Тосон - Нарушенный завет
Может быть, тебе кажется, что мой уход со службы — безумие. Нет. Хотя я знаю — протяни я эту лямку ещё шесть месяцев, у меня была бы хоть и маленькая, но всё же пенсия. Знаю это и не могу ничего с собой поделать. Вот это плохо. Работать в школе или умереть — для меня теперь всё одно! Жена, как и полагается жене, волнуется: на что мы будем теперь жить? Если не хочешь быть учителем, иди служить в банк, садись за конторку. Но разве я сумею так сделать? Раз уж я не в состоянии заниматься делом, к которому привык за двадцать лет, как же я возьмусь за новое? Вся сила, вся моя бодрость — всё ушло. Выдохся я, выдохся, как старая ломовая лошадь, которую как ни погоняй, всё равно работать она уже не может…
Со двора вошёл какой-то мальчик, и Кэйносин замолчал. Хозяйка, которая при тусклом свете лампы гремела посудой у кухонного стола, подбежала к нему.
— Никак, это Сёго-сан?
У Сёго был озабоченный вид.
— Отец здесь?
— Как же, здесь, — ответила хозяйка. Кэйносин нахмурился. Он подвёл Сёго, стоявшего в полутьме у самой двери, к очагу и, пытливо всматриваясь в личико сына, спросил:
— В чём дело? Что тебе нужно?
— Вот… Мама прислала… сказать, чтобы отец поскорей приходил домой, — запинаясь, проговорил Сёго.
— Посылает на розыски… Опять взялась за старое, — пробормотал про себя Кэйносин.
— Значит, отец не пойдёт домой? — робко спросил Сёго.
— Приду, кончу беседу и приду. Так и скажи матери: отец беседует с учителем. Когда кончит, придёт, — проговорил Кэйносин, потом, понизив голос, спросил мальчика: — А что мама делает?
— Убирает зерно.
— Вот что! Она ещё работает?.. А… мама не сердилась, как всегда?
Сёго молчал. Он грустно смотрел на отца, видно, его детское сердце было исполнено жалости к нему.
Кэйносин взял сына за руку.
— Почему у тебя такие холодные руки? — воскликнул он. — Вот, возьми деньги. Купи себе хурмы. Только потихоньку, чтоб ни мама, ни Сусуму не знали. Хорошо? Иди скорей… и передай, как сказал отец. Ладно? Понял?
Сёго кивнул и вышел с поникшей головой. А старик снова предался воспоминаниям.
Помнишь, когда ты перебирался в Рэнгэдзи? И я тогда проводил тебя только до ворот? А знаешь почему? Право, я только тебе это рассказываю: я провинился, и настоятель очень на меня сердит. Сказал, что, пока я пью, он видеть меня не хочет. Жестоко это. Выходит, что я теперь с дочерью не могу повидаться. Осио, которая живёт в Рэнгэдзи, Сёго и покойный старший сын, эти трое — дети от моей первой жены. Она тоже была дочерью самурая. Я женился на ней в хорошее для нашей семьи время. Она скончалась ещё до того, как я опустился. Оттого каждый раз, как я о ней думаю, у меня перед глазами встают лучшие дни моей жизни. Выпью чашечку сакэ и непременно вспомню это время. Знаешь, с годами только и радости что воспоминания о прошлых днях.
Да, моя первая жена умерла в хорошее время. Человек — странное существо: самое доброе для него то, что он пережил в молодости. Только нет, она и действительно была хорошей женой. И нравом была покладистей теперешней моей жены. Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа. Осио очень похожа на мать, особенно глазами. Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену. Не я один, все так говорят, а теперешней жене моей это, видно, не по нутру. По правде говоря, не хотелось мне отдавать дочку в Рэнгэдзи. Но дома ей было бы хуже. Пожалел я её. Ну, а настоятель Рэнгэдзи очень этого добивался — у них своих-то детей нет. А ведь в Иияме не так, как в других местах, — здесь священнослужителей чтят… Вот я и отдал свою Осио…
Чем дальше Усимацу слушал, тем больше он жалел старика.
— А было ей тогда тринадцать, — добавил Кэйносин. — Эх, бестолковая у меня жизнь! — сказал он со вздохом. — Подумай, как горько это звучит — «бестолковая»! Говорят, что я беден оттого, что пью. А я скажу: пью я оттого, что беден. Ни одного дня не могу, чтоб не выпить. Сначала я пил, чтобы забыть горе. Теперь не то. Теперь, наоборот, я пью, чтобы почувствовать своё горе. Может, это смешно, но, если я хоть один вечер не выпью, на меня наваливается такая тоска, такая тоска, что я весь дрожу. Спать не могу. Сам не свой делаюсь. А как выпью, начинаю мучить себя разными мыслями; вот тогда я чувствую, что живу.
Если начать тебе рассказывать о всех моих бедах и унижениях, этому конца не будет. До того, как я стал работать в нашей школе, я долго служил в Симо-Такаи. На нынешней моей жене я женился как раз там. Она оттуда родом и работать умеет. Жать рис в мороз я так и не научился. Стоит мне только попробовать, как тотчас же заболеваю. А ей нипочём. Она выносливее меня. Когда нас одолела нужда и стало уже не до стыда, она и говорит: «Я сама буду крестьянствовать!» И что же? Своими женскими руками стала обрабатывать землю. Крестьянин Отосаку, который с давних пор связан с моей семьёй,[10] предложил в благодарность за прошлое помогать нам. Но я всё равно был против. А жена и слышать не хочет. Ведь я-то самурай, я даже не знаю, сколько цубо[11] в одном тане,[12] не знаю, сколько налога берётся за каждый сноп, сколько зерна даёт один сё[13] семян, сколько удобрений требуется в год — ровно ничего в этом не смыслю. Я далее не знаю, сколько земли жена арендует. Она считает, что и детей надо приучать работать в поле… видно, ей хочется, чтобы они стали простыми крестьянами.
Насчёт этого мы с ней постоянно препираемся. Необразованной женщине нельзя доверять воспитание детей! Уж если искать причины наших постоянных стычек, то они всегда из-за детей. Как ни странно: из-за того, что есть дети, супруги ссорятся, а из-за того, что супруги ссорятся, снова появляются дети. Ну, думаю, с нас хватит! Ведь, когда прибавляется ребёнок, прибавляется и нужда. Когда жена родила третью девочку, я сказал: «Назовём её Осуэ».[14] Я думал: может быть, если назовём её Осуэ, будет конец. Что лее ты думаешь? Сразу же за ней появился четвёртый! Что было делать? Назвали его Томэкити.[15] Представь, каково мне, когда вокруг ревут пятеро детей. Мука мученическая… Теперь, когда я вижу бедную семью, в которой много детей, я очень хорошо представляю себе её страдания. И с пятью детьми трудно прокормиться, а если будет больше, просто не знаю, что тогда делать…
Кэйносин рассмеялся, хотя глаза его наполнились слезами. Горячие струйки текли по щекам и падали на рукава его жалкой одежды. Кэйносин обеими руками потёр себе лоб, щёки, подбородок.
— Послушай, Сэгава-сан, — заговорил он опять. — Сёго теперь на твоём попечении. Скажи, выйдет что-нибудь путное из него? Ведь он такой робкий, нет в нём никакой живости. Он словно девочка: чуть что, сейчас же в слёзы. Вечно его младший брат обижает. Говорят, что для родителей все дети одинаковы, а всё же Сёго я как-то больше люблю. Может, жалею его за то, что он такой слабый. А жена стоит за младшего — Сусуму. Сёго для неё обуза, ругает она его ни за что ни про что. А если я заступлюсь, сейчас лее ссора — ты, мол, любишь только детей первой жены, а Сусуму не хочешь и знать. Оттого я и молчу. Забьюсь куда-нибудь в угол подальше или же потихоньку убегу из дома и пью один — для меня теперь это первое удовольствие. Сказать жене хоть слово — ни-ни… Она сейчас лее: «Я не такой голой за тебя выходила!» А что мне ей ответить? Нечего. Ведь всё её приданое я пропил… Глупой кажется моя жизнь, правда? — горько усмехнулся Кэйносин.
Когда старик излил всё накопившееся в душе, ему стало легче. Он быстро хмелел, язык у него стал заплетаться и наконец совсем перестал его слушаться.
Они встали. По счёту уплатил Усимацу, и они вышли из трактира. Было уже далеко за восемь. Город погрузился в темноту, на улице почти не встречалось прохожих. Навстречу им попалась какая-то помешанная женщина, разговаривавшая сама с собой, потом какой-то пьяный, который, видно, забыл дорогу домой. Кэйносин едва держался на ногах. Глаза его помутнели, в них далее как будто не отражался блеск звёзд. Усимацу решил довести его до дома. Он то поддерживал его под руку, то подставлял ему плечо и чуть ли не тащил старика на себе, то, обхватив его, балансировал вместе с ним.
Когда наконец он довёл Кэйносина до дома, они застали жену Кэйносина и крестьянина Отосаку с женой, вымокших от ночной росы, за работой во дворе. Увидев Усимацу» приведшего её пьяного мужа, жена Кэйносина смутилась.
— Ах, это вы! Сколько хлопот вам причинил мой муж!
Глава V
Третьего ноября вдруг ударил мороз. Вот что даёт почувствовать приближение долгой-долгой зимы в горах. Когда, проснувшись утром, Усимацу глянул в окно своей комнаты, всё вокруг точно было окутано белым дымом. Так как в этот день в школе отмечалось двадцатичетырёхлетие императора, Усимацу надел вынутые по этому случаю из корзины хаори и хакама и облачился в прошлогоднее пальто.
