Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...
— Ха-ха-ха! — послушно вторит ему Куфальт.
— А что случилось, — спрашивает главный (вдруг оказывается, что он умеет говорить связно), — что случилось с сетевым мастером и новым кальфактором?
— Новый кальфактор? — удивляется Куфальт. — Разве теперь у нас новый? Я его еще и в глаза не видел.
— Трепня! Пудри мозги кому другому! Десять минут пробыл у них в камере!
— Что вы, господин главный надзиратель, я сегодня выходил из камеры только на прогулку!
Главный надзиратель задумчиво проводит пальцем по крыше шкафа. Осматривает палец — не сказать, чтобы недовольно, — потом обнюхивает его, но нет: на шкафу нет и намека на пыль. Он спохватывается и направляется к двери.
— Значит, так: заработанные деньги — через благотворителей.
Куфальт судорожно соображает: «Если сейчас ничего не скажу, он уйдет, и я смогу притырить сотнягу, но зато завязну у благотворителей. А заложу этих двоих, потеряю сотню, зато послезавтра получу свои кровные на бочку. Правда, тоже не верняк».
— Господин главный надзиратель…
— Ну?
— Был я у них в камере.
Тот стоит молча, ждет. Наконец не выдерживает:
— Ну и что?
— Он получает для толстяка-еврея письма. Стоило бы там у них пошмонать.
— Только письма?
— Не за красивые же глаза он это делает.
— Знаешь что-нибудь?
— А вы пошмонайте, господин главный надзиратель. Сегодня же, да прямо сейчас — найдете кое-что стоящее.
Дверь распахивается:
— Куфальт, к врачу!
Куфальт молча глядит на Руша.
— Дуй! — милостиво разрешает тот. — Птицы здесь все как одна дохнут.
«Этой падле — мастеру — я здорово вмазал, — думает Куфальт, спускаясь по лестнице. — Некогда будет в моей камере ковыряться. Господи, да что я, теперь же это без разницы! А сотняга-то все еще при мне, проклятье!»
6Перегнувшись через перила, надзиратель глядит Куфальту вслед:
— Поторапливайся, Куфальт! Чего мнешься, будто дорогу забыл? Небось частенько к врачу заглядывал!
«А вот и нет, — думает Куфальт. — С тех пор как он на меня настучал за симуляцию, — я разодрал палец и не мог вязать сети, — и трех раз у врача не был. И вовсе я не симулировал и палец на самом деле раскровянил».
Нет, похоже, шансы притырить куда-нибудь кредитку равны нулю. Во всех коридорах толпится народ. Кто на прием к директору, кто к инспектору полиции, кто к инспектору по труду, к врачу, к пастору, к воспитателю — во всех секциях лязгают замки, звякают задвижки, бегают тюремщики со списками, плетутся арестанты в синих мешковатых штанах.
«Все-то у меня выходит вкривь и вкось. Раз в кои веки наберусь храбрости и отхвачу кус, а все равно настоящим вором никогда не стану…»
Внизу его приветствует старший надзиратель Петров, старый поляк из Познани, еще с довоенных времен служащий в тюряге, любимец всех заключенных.
— А, Куфальт, старина, отбарабанил свой срок? Видишь, пролетел как один миг! И зачем только главный предоставил тебе камеру? Мог бы и на лестнице отбыть это времячко! Сколько, сколько? Пять лет? Ну, Куфальт, дружище, время и впрямь несется как угорелое; зато как твоя милашка обрадуется тому, что ты для нее сберег!
Толстяк Петров радостно хмыкает, арестанты одобрительно ухмыляются.
— Нет-нет, брат Куфальт, стань-ка вон там, браток. Не рядом с Бацке, а то начнете болтать. Главный-тο зыркает из своей стекляшки, так и зыркает, так и зыркает! Давай-ка вот сюда и чтоб три шага дистанция. Эй, новичок-очкарик, куда собрался? Ишь разлетелся на всех парах! В Гамбург захотелось? Побудь с нами, сынок, постой, отдохни малость… Дальше ходу нету.
Чуть ли не три десятка арестантов столпились уже у врачебного кабинета в ожидании осмотра, а из всех секций тюрьмы все подходят и подходят жаждущие приема. Куфальт углядел в толпе Малютку Бруна и издали дружески машет ему рукой.
— Ну, сегодня опять простоим тут до скончания века, — жалуется он спине стоящего впереди. — И жратва наверняка простынет, пока мы тут толчемся. А ведь сегодня на обед горох.
Сосед спереди оборачивается. Это долговязый доходяга в немыслимом тряпье: штаны — сплошь из синих и голубых заплат, кургузый жилет, из-под которого торчит рубаха, и куртка с рукавами до локтей. Венчает все это маленькая головка тыковкой с испитой и злобной физиономией.
— Ну и вырядили же тебя, — говорит Куфальт. — Наверно, не потрафил кастеляну. На сколько загремел?
— Вы ко мне обращаетесь? — спрашивает долговязый. — Разве здесь можно разговаривать?
— Ясное дело, нельзя. Можешь спокойно мне «тыкать», наши параши в одно место сливают. Так на сколько ты загремел?
— Приговорили к двум годам тюрьмы. Но я невиновен, двое свидетелей оклеветали меня под присягой. Я уже подал ходатайство прокурору.
— Ну, попав за решетку, мы все плетем, что нас оклеветали, — утешает его Куфальт. — Дело знакомое. Когда ты сидел под следствием, перед судом, какая буква была написана на твоей табличке?
— На какой еще табличке? А, над дверью камеры? При чем здесь это? Ну, буква «П» — подследственный.
— Мура. «П» — значит «подозреваемый». А что теперь написано у тебя на табличке над дверью?
— «В». Это буква моей секции.
— Опять мура. «В» — значит «виновен»! Все проще пареной репы. Раз загремел, значит, виновен, и все дела, и толковать не об чем. Приговор есть приговор. Так что насчет лжесвидетелей кончай вешать нам лапшу на уши, с нами этот номер не пройдет. А будешь продолжать, имеешь шанс нарваться на таких, которым эта лажа не по вкусу придется.
— Позвольте, позвольте, я действительно невиновен, жена и мой поверенный получат за лжесвидетельство несколько лет тюрьмы. Послушайте же, я вам сейчас все расскажу…
Но до рассказа дело не доходит. Из стекляшки разносится по всему зданию громкий металлический звон.
— Господин Петров, извольте обратить внимание: этот долговязый, Мендель, все время треплется с Куфальтом.
Петров злобно набрасывается на «невиновного»:
— Ты что, в зубы захотел? Ах ты, верзила, гад ползучий! Ты что себе думаешь? Это тебе не хедер! А ну, марш в карцер, левой, правой, левой, правой, поговоришь там на свободе с решеткой, пока врач не вызовет! Ишь язык распустил!
Щелк, щелк, дверь камеры захлопывается, долговязый новичок, вконец растерянный, исчезает за ней, а Петров, проходя мимо Куфальта, быстро шепчет, излучая доброжелательность:
— Здорово в штаны наклал, новенький-то? Ну как, нагнал я на него страху? Сынок, не води с ним дружбу, этот подонок то и дело шляется к директору и инспектору и выкладывает все, что услышал.
И Петров уже далеко впереди. Там стоят в стороне от остальных двое бравых молодцов в коричневом, — видимо, каторжные, ждут здесь пересылки. Эти двое под шумок успели сделать три шага к остальным и сошли с линолеума на натертый цементный пол — наверное, хотели поговорить со здешними обитателями, может, разжиться табачком…
— Стоять, где стояли, господа хорошие, на линолеум, прошу на линолеум! Попрошу вот сюда!
Каторжане не удостаивают его взглядом, оба стоят, глядя в одну точку прямо перед собой, будто ничего не слышат, и с места не двигаются. Куфальт опять отмечает про себя, что эти совсем по-другому обращаются с начальством. Здешние заключенные стараются втереться в доверие, чуть ли не набиваются в приятели, а каторжане тюремщиков как бы не видят, они для них пустое место.
Тут Петров уже всерьез бесится:
— А ну, на линолеум! На линолеум!
Те двое по-прежнему ничего не видят и не слышат. Однако вроде бы невзначай делают шаг назад, потом другой, третий и оказываются на линолеуме. Надзирателя они как бы вовсе не видели.
Дверь в лазарет открывается. Появляется главный больничный надзиратель в белом халате:
— Начинаем прием!
— По двое в лазарет! Марш! — рявкает Петров.
И в тот же миг рушатся тишина и с таким трудом восстановленный порядок. Полсотни арестантов с шумом и гамом втискиваются в узкий коридорчик с лесенкой, ведущей в лазарет. Петров старается не потерять из виду хотя бы тех двоих, в коричневом, но они тут же смешиваются с толпой местных арестантов, с кем-то заговаривают, что-то хватают…
— Ну, погодите! Все равно обыщу и отберу табак, собачьи души! Эй ты, отвали от них! А вы оба — сюда!
— По двое разберись! Лицом к стене, спиной друг к другу! Обувь снять и поставить рядом! — командует главный больничный надзиратель.
Все повинуются, кого-то вызывают, один из арестантов исчезает за дверью врачебного кабинета, вслед за ним туда же проскальзывает и надзиратель.
— Сегодня опять будут тянуть резину до скончания века, — шепчет Куфальт Малютке Бруну, оказавшемуся теперь рядом.
— Как знать, Вилли, — тоже шепотом отвечает тот. — Раз на раз не приходится. Иногда больше полсотни за полчаса пропускают. Слышишь, уже завелись.
