Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Он был располагающе откровенен и с восхитительной прямотой признался нам во всех своих достоинствах и пороках, если можно считать пороком для жизнелюбивого молодого человека лет сорока приверженность к игре и к прекрасному полу. Он со слезами на глазах говорил об ангельской доброте своей матушки и тут же произносил громкие тирады о бессердечно, остроумии, своенравии и неотразимых чарах девицы из варьете. Затем мы заочно познакомились с мадам де Флорак, урожденной Хигг из Манчестера. Его болтовня лилась потоком и служила для нас, особенно для моего друга мистера Уорингтона, неистощимым источником забавы, удовольствия и изумления. Он свертывал из бумаги и без конца курил папиросы, непрерывно болтая, если мы были свободны, или безмолвствуя, если мы были заняты; редко-редко когда принимал он участие в наших трапезах и решительно отстранял всякое предложение денежной помощи. В обеденные часы он исчезал в каких-то таинственных закоулках близ Лестер-сквер, в грязных и дешевых трактирах, куда ходили только французы. Гуляя с нами по улицам, примыкающим к Риджент-стрит, он часто обменивался приветствиями с какими-то темными личностями, разными браво с сигарой в зубах и длинноусыми французами-эмигрантами.
— Тот господин, что удостоил меня поклоном, — знаменитый coiffer [208], - сообщал он, — гордость нашего табльдота. Bonjor, mon cher monsier [209]. Мы с ним друзья, хоть и расходимся во взглядах. Мосье — один из самых видных республиканцев; он заговорщик по призванию и сейчас строит адскую машину, предназначенную для его величества Луи-Филиппа, короля Франции. Кто этот мой рыжебородый знакомец в белом пальто? Дражайший Уорингтон, вы не бываэте в свете! Вы просто отшельник, мой милый! Не знать этого человека! Да это же секретарь мадемуазель Аллюр, прелестной наездницы из цирка Астли. Рад буду как-нибудь за табльдотом представить вас всей честной компании.
Уорингтон клялся, что кружок Флораковых друзей наверняка куда занимательней самого утонченного общества, когда-либо описанного в "Морнинг пост"; но мы были не настолько сильны во французском, чтобы так же приятно беседовать на нем, как на родном языке, а посему довольствовались рассказами Флорака, который описывал земляков на своем бесподобном англо-французском наречии.
Как ни потерта была одежда нашего приятеля, как ни тощ был его кошелек и эксцентричны повадки, манеры его всегда отличались истинным благородством, и он носил свою бедность с изяществом испанского гранда. Правда, этот гранд любил заглянуть в какой-нибудь кабачок, где можно было сразиться на бильярде с первым встречным; привержен был к карточной игре и вообще не жил жизнью праведника. Но где бы наш вельможа ни появлялся, его всегда отличали простота, добродушие и учтивость. Покупая грошовую сигару, он отвешивал продавщице не менее изящный поклон, чем герцогине, а фамильярность или дерзость "мужланов" пресекал так же надменно, как некогда его благородные предки в Версале, Лувре или Марли. Он не мог уплатить квартирной хозяйке, но отклонял ее требования с таким достоинством, что женщина исполнялась к нему почтением. Сам король Альфред, склоненный над знаменитой лепешкой, на которой упражняли свой талант Гэндиш и прочие живописцы, не глядел благороднее Флорака, когда он, одетый в шлафрок, былое великолепие коего померкло вместе с его владельцем, жарил у себя в комнате кусочек грудинки: даже прежний табльдот теперь стал для него недоступной роскошью.
Как известно нам из творения Гэндиша, царственного скитальца ждали лучшие времена, и на пороге уже стояли воины, явившиеся возвестить ему, что народ a grands cris [210] требует его возвращения, после чего, разумеется, король Альфред отложил вилку и снова взялся за скипетр. В истории с Флораком честь быть своего рода вестниками, нет, более того — виновниками счастливой перемены в судьбе принца де Монконтур, выпала двум скромным джентльменам, обитателям Лемб-Корта и членам Верхнего Темпла. Флорак сообщил нам, что умер его кузен, герцог Д'Иври, и теперь его батюшка, старый граф де Флорак, становится главой дома Д'Иври и владельцем старинного замка, еще более обширного и мрачного, чем его собственный особняк в Сен-Жерменском предместье; прилежащие к замку леса, угодья и службы отняла революция.
— Мой батюшка, — рассказывал Флорак, — не пожелал на склоне лет менять имя. Он только пожал своими старыми плечами и сказал, что вряд ли стоит утруждать себя и заказывать новые карточки. Что до меня, — добавил философствующий виконт, — то кой прок в княжеском титуле, когда находишься в моих обстоятельствах?
Нам, живущим в стране, где так поклоняются титулам, трудно представить себе, что во Франции есть множество джентльменов, которые обладают неоспоримым правом на титулы, но предпочитают не носить их.
Мистера Джорджа Уорингтона очень позабавило известие о том, что Флорак такая важная персона. Мысль о принце, который курит грошовые сигары, умасливает квартирную хозяйку, а чуть заведутся деньги, бежит в соседний игорный дом на Эйр-стрит, казалась ему чрезвычайно смешной. Это Уорингтон торжественно приветствовал Флорака и уподобил его королю Альфреду, когда мы в тот день зашли к нему и застали его за приготовлением упомянутого скромного обеда.
Мы как раз собрались поехать в Гринвич и непременно хотели взять с собой нашего друга, а потому убедили виконта оставить свою грудинку и быть на сегодня нашим гостем. Джордж Уорингтон всю дорогу развлекал нас разными ироническими замечаниями. Когда мы плыли вниз по реке, он показал Флораку окошко Тауэра, откуда в свое время глядел плененный герцог Орлеанский, сидевший в этой крепости. А в Гринвиче, где, как уведомил нас Флорак, дворец построен королевой Елизаветой, Джордж указал нам то самое место, куда Рэлей бросил свой плащ, чтобы ее величество не ступила в лужу. Словом, Уорингтон всячески разыгрывал мосье де Флорака; такой уж невозможный нрав был у этого человека.
Случилось так, что в день, избранный нами для прогулки, в Гринвич приехал обедать и мистер Барнс Ньюком. Он должен был встретиться тут с Кочеттом и другими титулованными друзьями, чьи имена не преминул нам сообщить, хотя тут же осыпал их бранью за то, что они его подвели. Очутившись в одиночестве, мистер Барнс соблаговолил по собственному почину подсесть к нашему столику, и Уорингтон торжественно поблагодарил его за оказанную нам великую честь. Барнс много пил и был так любезен, что возобновил знакомство с мосье де Флораком, которого отлично помнил и уже несколько раз встречал со времени его появления в Англии, но после Баден-Бадена предпочитал не узнавать. Мало кто способен с таким неподражаемым самообладанием забывать и вспоминать знакомых, как Барнс Ньюком. Когда за десертом наши языки развязались и каждый болтал, что вздумается, Джордж Уорингтон в короткой прочувствованной речи с ехидством возблагодарил Барнса за то, что тот столь милостиво заметил нас, и одновременно представил его Флораку, как украшение Сити, крупнейшего финансиста эпохи и любимого родственника нашего друга Клайва, который пишет о нем в каждом письме; в ответ Барнс с неизменным своим проклятием сказал, что не поймет, вышучивает его мистер Уорингтон или нет; ей-богу, он никогда не может в этом разобраться. Уорингтон отвечал, что он и сам порой не может в этом разобраться и будет весьма признателен мистеру Барнсу, если тот когда-нибудь внесет в это дело ясность.
Флорак, пивший умеренно, как большинство французов, на время оставил нас в обществе наших бокалов, наполнявшихся с английской щедростью, и удалился на террасу выкурить сигару. Тут Барнс принялся выкладывать свое мнение о нем, которое было ничуть не благоприятней обычных суждений этого джентльмена об отсутствующих. Он немного знает Флорака по прошлому году в Баден-Бадене; француз был замешан в этой проклятой дуэли, когда подстрелили Кью; он авантюрист, нищий, шулер, — словом, темная личность; говорят, он происходит из старинного рода, ну и что с того? Французский граф! Да этих графов, черт их дери, во Франции, как собак! Кларет прескверный, такой джентльмены не пьют! При этих словах он осушил огромный бокал: Барнс Ньюком вечно ругал все, что ему служило, и всех, кто ему служил, за что ему, пожалуй, служили лучше, чем более признательным людям.
— Как собак, говорите?! Ну, нет! — возмутился Уорингтон. — Род Флораков — один из самых древних и славных в Европе. Он уходит в глубь веков гораздо дальше вашего знаменитого цирюльника и стяжал себе славу уже в те времена, когда дома, или, точнее, хижины, Кью просто не существовало на свете. — И он пустился рассказывать о том, что Флорак после смерти кузена стал теперь не много не мало — принцем де Монконтур, хотя и не носит этого титула. Возможно, что благородный гасконский напиток, коему отдал должное Джордж, был несколько причастен к тому, с каким пылом и красноречием расписывал наш приятель высокородность Флорака, его редкие достоинства и обширные вотчины. Барнса, казалось, совсем сразило это сообщение, но затем он рассмеялся и повторил, что Уорингтон над ним, конечно, подшучивает.
