Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита
Однако, несмотря на все это, к нему заглядывали очень многие, особенно в воскресенье утром, перед церковной службой. Даже архиепископы бреются, или, вернее, их бреют, по воскресеньям; но щетина не перестает расти после субботней полуночи и на подбородках простых ремесленников, которые, не имея средств нанимать камердинеров помесячно, нанимают их сдельно и платят им — о нечестивая медь! — грязными пенсами. Полли Свидлпайп, по грехам своим, брил кого угодно за один пенни и стриг желающих за два пенса с головы, и в качестве одинокого холостяка, имеющего кое-какие доходы по птичьей части, довольно удачно сводил концы с концами.
Это был тщедушный человечек средних лет, с холодной и липкой правой рукой, вечно пахнущей мылом для бритья, — даже кролики и птицы не могли отбить этого запаха. В повадках Полли было что-то птичье, но не соколиное или орлиное, а более сродное воробью, который вьет гнезда в печных трубах и любит общество человека. Однако он не отличался задором, как воробей, а был, наоборот, смирен, как голубь. Походка у него была с развальцей, и этим он тоже слегка напоминал голубя, как и некоторой монотонностью речи, похожей на голубиное воркование. Полли был очень любопытен, и когда он стоял вечером в дверях своей цирюльни и наблюдал за соседями, склонив голову набок и лукаво прищурив один глаз, то чуть-чуть смахивал на ворона. Однако злости в нем было не больше, чем в зяблике. К счастью, все эти орнитологические свойства, не доходя до крайности, умерялись, смягчались, растворялись и прикрывались ремеслом цирюльника, так же как его лысая голова, похожая на голову бритой сороки, прикрывалась черным кудрявым париком, разделенным сбоку пробором и обнажавшим лоб почти до самой маковки, что должно было бы указывать на колоссальные умственные способности.
У Полли был очень слабенький, жиденький, тоненький голосок, и это давало повод кингсгейтским шутникам настаивать на том, что ему приличнее было бы родиться женщиной. И сердце у него было мягкое, ибо, получив выгодный заказ на полсотни или даже сотню воробьев для состязания в стрельбе, он обычно замечал сострадательным тоном: как это странно, что воробьи созданы только для того, чтоб их стрелять. Однако вопрос, не созданы ли люди только для того, чтобы стрелять воробьев, никогда не приходил ему в голову.
В качестве спортсмена, Полли носил вельветовую куртку, длиннейшие синие чулки, шейный платок какого-нибудь яркого цвета и очень высокий цилиндр. Занимаясь более спокойным ремеслом брадобрея, он обычно надевал фартук, не блиставший чистотой, фланелевую куртку и плисовые короткие штаны. В этом самом костюме, только подоткнув повыше фартук — в знак того, что цирюльня уже закрыта на ночь, — он запер двери однажды вечером, спустя несколько недель после событий, описанных в предыдущей главе, и остановился на крыльце, дожидаясь, пока не перестанет звонить маленький надтреснутый колокольчик. Ибо, пока он звонил — так рассуждал мистер Свидлпайп, — все казалось, что в доме кто-то есть.
— Маленький, а раззвонится — никак не уймешь, — сказал Поль. — Наконец-то успокоился.
С этими словами он подоткнул фартук еще выше и торопливо зашагал по улице. Сворачивая к Холборну, он наткнулся на молодого джентльмена в ливрее. Юнец, хотя и маленького роста, оказался бойким и немедленно накинулся на него, весьма живо выражая свое неудовольствие.
— Эй, ты, олух! — воскликнул молодой джентльмен. — Не видишь, куда идешь, что ли? Не смотришь себе под ноги, что ли? Глаза у тебя зря приделаны, что ли? Эх ты! Да ну тебя, право!
Молодой джентльмен произнес последние слова очень громко и таким тоном, как будто в них-то и заключалась самая оскорбительная суть. Но вслед за этим его гнев сразу перешел в удивление, и он закричал уже более мирным тоном:
— Как! Полли!
— Быть не может! — ответил Полли. — Неужели это ты?
— Нет, не я, — отвечал юнец, — это мой сын, самый старший. Делает честь своему папаше! Верно, Полли? — И, слегка подшутив таким образом, он остановился посреди тротуара и завертелся волчком, чтобы лучше показать себя со всех сторон, сильно мешая прохожим, которые были настроены далеко не так жизнерадостно.
— Просто не верится, — сказал Поль. — Как? Значит, ты ушел со старого места? Неужели правда?
— А то как же! — отвечал его юный приятель, засовывая руки в карманы белых плисовых штанов и важно выступая рядом с цирюльником. — Если можешь отличить хорошие сапоги от плохих, так взгляни на эти!
— За-ме-чательно! — воскликнул мистер Свидлпайп.
— А в шикарных пуговицах ты что-нибудь смыслишь? — спросил юнец. — Если не знаешь толку, лучше и не гляди на мои пуговицы, — эти львиные головы сделаны для людей со вкусом, а не для каких-нибудь выскочек.
— За-ме-чательно! — опять воскликнул цирюльник. — Да еще зеленый фрак с золотым галуном! И кокарда на шляпе!
— Ну, а то как же, — отвечал юнец. — Да ну ее, эту кокарду. Похожа как две капли воды на вентилятор в кухонном окне у мамаши Тоджерс, только что не вертится. Ты не видал, старуху не пропечатали еще в „Газете“[82]?
— Нет, — ответил цирюльник. — А разве она обанкротилась?
— Не обанкротилась, так обанкротится, — возразил Бейли. — Без меня у нее дело не пойдет. Ну, а как твое здоровье?
— Да недурно, — сказал Полли. — Ты живешь в этом конце города или просто шел ко мне повидаться? Какие у тебя дела в Холборне?
— Никаких дел у меня в Холборне нету, — отвечал Бейли с некоторым неудовольствием. — Все мои дела в Вест-Энде[83]. Хозяин у меня теперь первый сорт! Какое у него лицо, не разберешь из-за бакенбард, а какие бакенбарды — не разберешь из-за краски. Вот это настоящий джентльмен! Верно? Может, хочешь прокатиться? Только как бы тебе не повредило. Увидишь, как я легкой рысью выезжаю из-за угла, — пожалуй, еще в обморок упадешь.
Чтобы дать некоторое понятие об этом эффектном появлении, мистер Бейли сам изобразил бегущего рысью коня, и так высоко закинул голову, пятясь к колодцу, что с нее свалилась шляпа.
— Ведь он у нас дядя Козерогу, — сказал Бейли, — и родной брат Каприфолию. Два раза въехал в посудную лавку, после того как мы его купили, а продали его за то, что он убил свою хозяйку. Вот это конь так конь! Верно?
— Да! Теперь ты уж не захочешь больше покупать коноплянок, — заметил Поль, с грустью глядя на своего молодого друга. — Теперь ты уж не станешь больше покупать коноплянок и вешать в клетке над кухонной раковиной, да?
— Само собой не стану, — отвечал Бейли. — Что верно то верно. Ниже павлина я теперь ни с какой птицей дела не имею, да и то для меня дешевка. Ну, так как же ты поживаешь?
— Да недурно, — сказал Поль. Он опять ответил на этот вопрос, потому что мистер Бейли опять его задал, а мистер Бейли задал вопрос потому, что это очень шло к высоким сапогам, широко расставленным ногам в плисовых штанах и слегка согнутым коленам, — для спортсмена и лошадника развязный тон был самым подходящим.
— Так куда же ты собрался, старик? — спросил мистер Бейли с той же светской непринужденностью. В их беседе он играл роль опытного светского человека, а брадобрей — младенца.
— Как же, надо проводить мою жилицу домой, — сказал Поль.
— Женщину! — воскликнул мистер Бейли. — Ставлю двадцать фунтов, что дело нечисто!
Маленький брадобрей поспешил объяснить, что она вовсе не красавица и даже не молодая женщина, а просто сиделка, которая вот уже несколько недель ведет хозяйство у одного джентльмена, а нынче уходит с места, потому что на смену ей должна приехать другая, законная хозяйка, а именно — молодая жена этого джентльмена.
— Он только что женился и нынче привезет новобрачную домой, — сказал цирюльник. — Вот я и собираюсь зайти за моей жилицей в дом мистера Чезлвита — тут, сейчас же за почтамтом — и донести ей сундук.
— К Джонасу Чезлвиту? — спросил Бейли.
— Да, фамилия эта самая, — отвечал Поль, — правильно. А ты его разве знаешь?
— Где уж нам! — воскликнул мистер Бейли. — Откуда мне его знать. Да и ее то же самое. Чего уж! Ведь они и познакомились-то через меня.
— Да что ты? — сказал Поль.
— Вот тебе и что ты! — подмигнул ему мистер Бейли. — И собой недурна, скажу я тебе. Только ее сестра лучше. Та веселая такая. В старое время мы с ней, бывало, вот как шутили!
Мистер Бейли говорил так, как будто бы он давным-давно уже стоит одной ногой в могиле и будто дело происходило лет двадцать или тридцать тому назад. Смиренного Поля Свидлпайпа до такой степени ошарашила самоуверенность скороспелого юнца, его покровительственная манера, а также его сапоги, кокарда и ливрея, что перед глазами у него плавал туман и он видел не всем известного юнца Бейли из Коммерческого пансиона миссисм Тоджерс, с которым водил знакомство уже около года, продавая ему время от времени певчих птиц по два пенса за штуку, но воплощенный идеал всех лондонских лошадников, ходячий свод всей конюшенной премудрости своего времени, некий сгусток светского образа жизни и многостороннего опыта. И действительно, хотя и в мглистой атмосфере пансиона миссис Тоджерс таланты мистера Бейли блистали достаточно ярко, теперь они затмевали пространство и время, доводили зрителей до помрачения чувств, опровергая у них на глазах все законы природы. Он шел по самым настоящим, осязаемым булыжникам Холборна, обыкновенный мальчишка-подросток, а все его подмигивания, все мысли, все поступки, все слова были стариковские. Суть в нем была старая, а обличье молодое. Это делало его загадочным существом, сфинксом в сапогах и плисовых брюках. Цирюльнику не оставалось ничего другого, как только самому расстаться с разумом или уж не сомневаться в Бейли; он мудро выбрал последнее.
