Лион Фейхтвангер - Изгнание
Луи Гингольд, жадно выслеживавший ненавистного Зеппа Траутвейна и искавший предлога для решительных мер против него, придрался к этой перепечатке. Можно ли заполнять драгоценные столбцы «ПН» такими пустяками, вместо того чтобы давать общую углубленную характеристику антикультурных тенденций национал-социализма? Да это просто неприлично.
Тесно прижав руки к туловищу, сидел он за своим письменным столом, косился из-под очков на Траутвейна и разъяснял ему, насколько он не прав, с любезной, изводящей обстоятельностью.
Траутвейн долго отмалчивался.
— Глаз у вас, что ли, нет? — вдруг разразился он. — Разве вы не видите, что этот бюрократический процесс, с его безмозглым пафосом, против еврея Гуцлера обнаруживает все убожество нацистов? Разве от этих надрывающихся, потеющих от усердия людей, вцепившихся в несчастные крашеные штаны, не смердит их собственным ничтожеством?
Нет, Гингольд этого не замечает. Он сидит с кислым видом.
— Говоря откровенно, — проскрипел он, — я нахожу ваш поступок плохой шуткой, уважаемый господин профессор. Я нахожу, что для таких шуток жаль тратить столбцы «ПН».
Идиотские возражения Гингольда начали серьезно злить Зеппа. Он гордился тем, что раскопал этот судебный отчет — один из тех маленьких драгоценных эпизодов, которые становятся символом всего движения, всей системы. Он не знал, что нацистский режим готовит гораздо более жуткие, страшные и яркие символы того же рода. Тупое остервенение, с которым нацистская юстиция набросилась на крашеные штаны Гуцлера, яснее, казалось ему, обнаруживает перед каждым беспристрастным взором голое убожество третьей империи, чем сотни толстых томов. Гингольд, эта скотина, вместо того чтобы радоваться, что такой материал появился в газете, накидывается на него, Зеппа, и распекает как школьника. Нет, мой дорогой, так с Зеппом не разговаривают.
— Очень жаль, господин Гингольд, — сказал он, покраснев, — что статья вам не нравится. Но должен сказать вам откровенно: если она вам не нравится, вы, значит, ни черта не смыслите в целях и направлении эмигрантской газеты. Было бы умнее, если бы вы в таких случаях держали ваше мнение при себе. А то пропадет охота работать в газете.
— Удобно вы устроились, уважаемый господин профессор, — сладко и ехидно сказал Гингольд. — Если вам случится откопать материал, который кажется вам забавным, или если вам хочется отвести душу, вы пользуетесь моей газетой и печатаете в ней, что вам взбредет в голову. А кто терпит убытки, когда читатели бегут от нас, до этого вам нет дела. Пусть старый Гингольд расплачивается.
— Зачем вы, собственно, пригласили меня в редакцию? — спросил Зепп.
Он говорил тихо и спокойно, он стоял вплотную у письменного стола, за которым сидел Гингольд, и вид у него был отнюдь не добродушный. Гингольду стало не по себе, но он вспомнил об обещании, данном Лейзегангу, и выдержал взгляд устремленных на него исподлобья глаз Зеппа. Он даже сам смерил Зеппа взглядом с головы до ног.
— Какой у вас вид, уважаемый господин профессор, — сказал он вместо всякого ответа с кротким упреком. — Вы полагаете, что это поднимает престиж газеты, если наши редакторы ходят в таких костюмах и носят такие воротнички?
Зеппу сразу стало ясно, что Гингольда интересует не судебный отчет о штанах еврея Гуцлера и не его, Зеппа, костюм. Ему вспомнились слухи, ходившие о Гингольде. Каковы бы ни были его мотивы, ясно одно: Гингольд хочет от него избавиться. Зепп обрел вдруг все свое хладнокровие.
— Чего вы, в сущности, хотите, милейший? — спросил он. — Вы хотите, чтобы я бросил свою работу? Хотите, чтобы я плюнул на все и ушел? Этого удовольствия я вам не доставлю.
Гингольд действительно надеялся так взбесить Зеппа, что тот откажется от работы. Раз это не выходило, он быстро и ловко изменил тактику.
— Что это вам пришло в голову, господин профессор? — спросил он сладко. — Какой у меня может быть интерес лишиться такого ценного сотрудника? Хотя мы часто расходимся во взглядах, газета всем нам одинаково дорога. Желал бы я только одного — понимания, более тесного сотрудничества. Хорошо бы, например, — сказал он елейно-отеческим тоном, — если бы вы согласились давать мне на просмотр ваши статьи, прежде чем сдавать их в набор.
— Идите ко всем чертям! — спокойно сказал Зепп.
Зепп рассказал Гейльбруну о своем столкновении с Гингольдом. Гейльбрун рассмеялся, но вместе с тем встревожился. С юридической точки зрения поведение Зеппа не было безупречным. Гингольд включал в договоры пункт, который давал ему возможность увольнять редакторов за грубое нарушение дисциплины. Предложение Гингольда, чтобы Зепп давал ему на просмотр свои статьи до их напечатания, было незаконно, но это был совет, пусть и наглый, а не приказание, и то, что Зепп ответил на это столь непристойным образом, могло быть истолковано как нарушение дисциплины. С другой стороны, было невероятно, чтобы Гингольд довел дело до суда, а если бы даже он пошел на это, то выражения в духе Рабле обыкновенно встречали сочувствие во французских судах. Чем бы это ни кончилось, сказал в заключение Гейльбрун, он и не подумает согласиться на уход Зеппа.
— Скорее я сам уйду, чем позволю уволить вас, — величественно повторил он обещание, которое уже однажды дал Зеппу.
Зепп поехал домой; столкновение с Гингольдом не столько рассердило, сколько подстегнуло его. Он весело рассказал о нем Анне. Она возмутилась коварством Гингольда, но новые трения между Зеппом и Гингольдом, пожалуй, даже пришлись ей кстати. Вольгемут вторично осведомился у нее, решилась ли она на переезд в Лондон, надо было наконец дать ему ответ. Хотя она обычно храбро бралась за дело, как бы оно ни было ей неприятно, на этот раз она все оттягивала решительный разговор с Зеппом. Она знала, что он не хочет в Лондон, доводы разума на него не действовали, и она предпочитала томительное ожидание последнему ясному «нет». Поэтому она едва ли не рада была этой стычке в редакции, которая лишний раз подчеркивала, как непрочно положение Зеппа. У них нет другого выхода, надо ухватиться за шанс, который дает судьба, надо ехать в Лондон. Если теперь, после перепалки между Зеппом и Гингольдом, она упустит момент и не поднимет вновь щекотливого вопроса об отъезде, это будет преступной трусостью.
Теперь уж он и сам убедился, начала она, что Гингольд готов на любую подлость, лишь бы от него избавиться. Зепп слишком порядочен для Гингольда, и если сегодня этому пройдохе не удалось выжить его, то завтра это ему удастся. Не умнее ли повернуть дело так, чтобы отказаться самому? Переселение в Лондон, которое он сегодня воспринимает как несчастье, завтра покажется ему счастьем. Ей положительно доставит удовольствие заняться налаживанием дел своего доктора в Лондоне, а он, Зепп, тоскует ведь по своей музыке. Было бы глупо и грешно не воспользоваться этим случаем.
Как и в первый их разговор о Лондоне, Зеппу было досадно, что у него нет веских возражений против доводов Анны. Инстинкт, внутренняя беспечность, то, что он мягко называл мюнхенским благодушием, — все восставало в нем против перемен, которые ему навязывали. Анна, сказал он, уклоняясь от прямого ответа, слишком трагично смотрит на сегодняшний эпизод в редакции. Над Гингольдом можно только посмеяться. Пусть этот негодяй и идиот его не выносит. Но ведь у Зеппа договор еще на полтора года, — впредь он, Зепп, не позволит себе вспылить, он будет держать язык за зубами. Теперь-то именно и надо остаться. С кем другим, а с Гингольдом он справится. Если же дело с Гингольдом примет серьезный оборот, то Гейльбрун и другие сотрудники все, как один, станут за него горой. Анна сама убедится в этом. Он нисколько не сомневается на этот счет.
Анне досадно, что Зепп в столь важном деле не отвечает прямо на ее доводы, а старается отделаться таким дешевым способом.
— Боюсь, что ты ошибаешься, милый, — говорит она. — Не хотелось бы мне подвергнуть твоих коллег такому испытанию. Стоит им очутиться перед выбором — ты или они, как они скажут: прежде всего позаботимся о куске хлеба для себя и своих детей. И этого нельзя ставить им в вину, таковы люди. Будь же благоразумен, Зепп, — говорит она сердечно. — Поедем в Лондон.
Спокойствие Анны, ее разумные слова, даже сердечность ее тона лишь сильнее взбесили Зеппа. Она права, и она желает ему добра больше всех на свете. Но его гнев, как бы он ни был несправедлив, обрадовал его. Он даже сам себя распалял, впадая все в большую и большую ярость. Он сказал себе, что, если еще только в этот раз останется до конца твердым и доверится своему инстинкту, а не ее разуму, если еще только в этот раз не даст себя одолеть, победа будет за ним и он сможет остаться в Париже.
— Не поеду я в Лондон, — резко, зло, сварливо выкрикнул он. — Не хочу. И думать об этом не желаю. — Глубоко сидящие глаза его смотрели на нее мрачно, враждебно. Он вел себя как мальчишка.
