Рабиндранат Тагор - Гóра
— Мой час пробил. И то, что я так долго от тебя скрывал, я открою тебе сейчас. Иначе мне не будет покоя.
Побледневший Гора сидел не шевелясь, не произнося ни слова. Долгое время все молчали.
— Гора, — снова заговорил Кришнодоял, — в то время я с полным безразличием относился к нашей общине, потому и совершил такую огромную ошибку, а когда дело было сделано, исправить уже ничего было нельзя. — И он опять умолк. Гора тоже сидел молча, ни о чем не спрашивая.
— Я думал, — продолжал Кришнодоял, — что мне никогда не придется говорить тебе об этом и что все так и будет продолжаться. Но теперь я вижу, что это невозможно — ведь нельзя же, чтобы ты принимал участие в погребальном обряде, когда я умру.
По-видимому, самая мысль о такой возможности приводила Кришнодояла в ужас.
Гора почувствовал, что он больше не может терпеть, что ему нужно немедленно знать, в чем же, наконец, дело. Он вопросительно посмотрел на Анондомойи и сказал:
— Расскажи, ма, что все это значит? Разве я не имею права принимать участие в погребальном обряде?
До сих пор Анондомойи сидела понурившись и словно оцепенев, но, услышав вопрос Горы, она подняла голову и твердо посмотрела ему в глаза.
— Нет, родной, не имеешь.
— Я, значит, не его сын? — спросил Гора, вздрогнув от неожиданности.
— Нет, — ответила Анондомойи.
И тогда неотвратимо последовал второй вопрос:
— Ма, так и ты мне не родная мать?
У Анондомойи разрывалось сердце, но она ответила бесстрастным, недрогнувшим голосом:
— Гора, родной. Ты мое единственное дитя. Я бездетная женщина. Но если бы я выносила тебя, ты не мог бы мне быть дороже.
Гора снова перевел взгляд на Кришнодояла.
— Откуда же вы тогда меня взяли?
— Это было во время восстания, — начал Кришнодоял. — Когда мы жили в Итаве. Твоя мать, боясь попасть в руки сипаев, прибежала ночью к нам в дом, мы ее приютили. Твой отец погиб в сражении накануне. Его звали…
— Не к чему называть имя! — закричал Гора. — Я не хочу знать его имени!
Кришнодоял смолк, удивленный вспышкой Горы. Немного погодя он добавил:
— Он был ирландцем. Твоя мать умерла в ту самую ночь, когда ты появился на свет. С тех пор ты воспитывался в нашей семье.
В одно мгновение вся жизнь Горы обратилась каким-то странным сном. Основа, на которой покоилось его существование с самого детства, вдруг рассыпалась в прах, и он больше не понимал, где он и кто он. То, что он считал своим прошлым, утратило реальность, светлое же будущее, которого он так долго, с таким нетерпением ждал, — исчезло без следа. Он показался себе капелькой росы на листе лотоса, которая появляется на миг, чтобы снова уйти в небытие.
У него нет ни матери, ни отца! Нет ни рода, ни племени! Нет даже бога! Куда ни повернись, везде одно сплошное «нет»! За что же ухватиться? За какую взяться работу? С чего начинать строить жизнь заново? К чему стремиться? Где взять, как накопить материалы для новой постройки? Заблудившись в этой враждебной пустоте, Гора молчал. И такое выражение было на его лице, что и окружающие не могли больше проронить ни слова.
В это время с домашним доктором-бенгальцем явился врач-англичанин. Он посмотрел на Гору с неменьшим интересом, чем на больного. И про себя удивился, что это за странный человек такой, потому что на лбу Горы так и остался священный знак, сделанный глиной из Ганги, и одет он все еще был в шелковое одеяние, в которое его обрядили после омовения. Рубашки на нем не было, и из-под накинутой на плечи ткани виднелось мощное тело.
Раньше при виде англичанина Гора непременно почувствовал бы невольную неприязнь, сегодня же он с интересом разглядывал доктора, пока тот осматривал больного.
«Значит, получается, что этот человек здесь мне ближе всех?» — спрашивал он себя снова и снова.
Закончив осмотр и опросив больного, доктор сказал:
— Ну что ж, никаких угрожающих симптомов я пока что не вижу. Пульс не внушает опасений, органических отклонений тоже не наблюдается. При известной осторожности можно рассчитывать, что припадок не повторится.
Когда доктор попрощался и ушел, Гора, не говоря ни слова, поднялся и направился к двери, но в этот момент вбежала Анондомойи, которая перед приходом доктора вышла в соседнюю комнату.
— Гора, родной, не сердись на меня, не разбивай мое сердце, — воскликнула она, хватая Гору за руку.
— Зачем ты так долго от меня скрывала? — спросил Гора. — Почему было не сказать раньше?
— Мальчик мой! — заговорила Анондомойи, с готовностью взваливая всю вину на себя. — Из страха лишиться тебя взяла я на душу этот грех. И если в конце концов этим кончится, если ты сегодня уйдешь от меня, мне некого будет винить, кроме себя, но только для меня это будет конец всему, драгоценный мой!
— Ма! — Это было первое, что Гора сказал ей в ответ, но когда Анондомойи услышала это единственное слово, слезы, которые она до этого сдерживала, хлынули потоком.
— Мне сейчас нужно сходить к Порешу-бабу, ма, — сказал Гора.
У Анондомойи отлегло от сердца.
— Ну, конечно, сходи, родной, — сказала она.
Кришнодоял же весьма огорчился тем обстоятельством, что открыл Горе его тайну, поскольку безвременная кончина, как выяснилось, ему отнюдь не грозила.
— Послушай-ка, Гора, пожалуй, не стоит никому обо всем этом рассказывать. Будь только осторожней, а в остальном держись по-прежнему, никто ничего и не узнает.
Не ответив, Гора вышел. Ему было легко от сознания, что он ничем не связан с Кришнодоялом.
Мохим не мог не пойти в контору без предупреждения. Послав за докторами и отдав кое-какие распоряжения относительно ухода за больным, он пошел к начальнику и отпросился. На обратном пути Мохим встретил Гору, когда тот уже выходил из дому.
— Ты куда? — спросил Мохим.
— Все благополучно. Был доктор, говорит, ничего опасного.
— Слава тебе господи! — с облегчением проговорил Мохим. — Ведь послезавтра свадьба Шошимукхи. Так что, Гора, ты бы помог немного. И знаешь что, предупреди-ка Биноя, чтобы он как-нибудь не зашел в этот день. Обинаш ведь ревностный индуист, и он заранее просил, чтобы такой публики на свадьбе не было. И вот что я еще хочу тебе сказать, брат. Я пригласил одного англичанина, своего главного начальника по службе, так ты смотри, не того… а то еще выгонишь его, не дай бог — с тебя всё станется. От тебя ведь многого не требуют — просто поклонишься да скажешь: «Good evening, sir!» Вот и все. Против этого в ваших шастрах ведь ничего не сказано. Если хочешь, можешь для верности посоветоваться с пандитами. Пора тебе понять, что они — господствующая нация, и тебя не убудет, если ты перед ними слегка свое достоинство попридержишь.
Не ответив Мохиму, Гора ушел.
Глава семьдесят шестая
Как раз в тот момент, когда Шучорита, пряча слезы, наклонилась над чемоданом, в комнату вошел слуга и доложил Порешу о приходе Гоурмохона-бабу.
Только она успела утереть слезы и отложить работу, как в дверях появился Гора.
Глина Ганги все еще виднелась на его лбу, и он по-прежнему был в шелковых одеждах. Он просто-напросто забыл в своей решимости, что никто в таком виде визитов не делает. Шучорита невольно вспомнила, как Гора был одет, когда впервые появился в их доме. Она знала, что в тот день он пришел к ним в полном боевом снаряжении. Неужели он и сегодня счел нужным облачиться в боевые доспехи?
Войдя, Гора низко склонился перед Порешем и взял прах от его ног. Пореш-бабу смущенно отстранился и, подняв Гору, воскликнул:
— Что ты, что ты, сын мой, сядь, прошу тебя!
— Пореш-бабу, никакие узы меня больше не связывают! — воскликнул Гора.
— То есть… — изумился Пореш-бабу.
— Я не индуист!
— Не индуист?!
— Да, я не индуист, — продолжал Гора. — Сегодня я узнал, что меня подобрали во время восстания — мой отец был ирландец. Сегодня передо мной закрылись двери всех храмов от края до края Индии. Теперь во всей стране ни на одном индуистском празднестве для меня не найдется места.
Пореш-бабу и Шучорита были ошеломлены, они не находили, что сказать.
— Сегодня я стал свободен, Пореш-бабу, — воскликнул Гора. — Мне можно больше не бояться быть оскверненным или отвергнутым. Мне больше не нужно на каждом шагу смотреть под ноги, чтобы сохранить свою чистоту.
Шучорита долгим взглядом посмотрела в озаренное лицо Горы, а он продолжал:
— Пореш-бабу, до сих пор я неустанно старался слить свою жизнь с жизнью Индии. На каждом шагу мне встречались препятствия, но денно и нощно всю жизнь старался я возвести эти препятствия в культ и поклонялся им. И поскольку все мои силы уходили на то, чтобы твердо обосновать такое поклонение, меня не хватало больше ни на что — это была моя единственная работа. Потому-то каждый раз, как мне случалось встретиться лицом к лицу с настоящей Индией, я отворачивался в страхе. Создав в своем негибком, некритическом уме какую-то несуществующую Индию, я боролся со всем, что видел вокруг себя; спрятавшись за неприступной стеной, старался уберечь свою веру в целости и сохранности. Сегодня эта стена в мгновение ока рассыпалась в прах, а я, получив безграничную свободу, очутился вдруг перед лицом безграничной истины. Все, что есть в Индии хорошего и дурного, все ее радости и горести, ее мудрость и все ее нелепости стали понятны и близки моему сердцу. Теперь я поистине имею право служить ей, потому что мне открылось настоящее поле деятельности, — сейчас это уже не плод моего воображения, это настоящее поприще для работы на благо Индии, на благо трехсот миллионов ее детей!
