Марк Твен - Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.
— Да, ты совершенно права, Ласка. Ваш помост самый большой. У нас в Соединенных Штатах не встретишь ничего подобного даже в самых богатых домах.
Удовольствие и гордость засветились в ее глазах от подобного признания. Я заметил это и принял к сведению.
Я знала, что вы будете поражены, увидев наш помост, — сказала она. — А потом, на нем ведь лежит гораздо больше мехов, чем во всех других домах, и каких только мехов там нет: шкуры тюленя, морской выдры, серебристой лисицы, медведи, куницы, соболя — любые меха, и как их много; и такими же шкурами устланы сделанные из льда скамьи для спанья, которые вы называете «кроватями». А у вас дома помосты и скамьи для спанья убраны лучше?
Конечно нет, Ласка, у нас ничего такого и в помине нет.
Эти слова снова обрадовали ее. Ведь она думала только о количестве мехов, которыми обладал ее отец—эстет, а не об их ценности. Я бы мог объяснить ей, что эта груда дорогих мехов составляет или составила бы в моей стране целое состояние, но она все равно не поняла бы меня, — ее народ не считал это богатством. Я бы мог объяснить, что одежда, которая была на ней, или будничная одежда самых простых людей, окружавших ее, стоила тысячу двести, а то и полторы тысячи долларов и что у себя на родине я не знаю никого, кто ходил бы на рыбную ловлю в таких дорогих туалетах. Но она не поняла бы этого, поэтому я ничего не сказал. Она продолжала:
А потом параши. У нас их две в гостиной и две в другой половине дома. Большая редкость — две параши в гостиной. А у вас дома их две?
При воспоминании об этих парашах я чуть было не задохнулся, но обрел дар речи прежде, чем она это заметила, и сказал с вдохновением:
— Видишь ли, Ласка, мне очень стыдно выдавать секреты моей страны, хотя, думаю, ты никому не скажешь об этом — ведь я доверяю тебе; но, честное слово, даже у самого богатого человека в Нью—Йорке нет двух параш в гостиной.
В наивном восторге она захлопала закутанными в мех руками и воскликнула:
— О, не может быть, не может быть!
Право, я говорю совершенно серьезно, дорогая. Взять, к примеру, Вандербильта. Вандербильт, пожалуй, самый богатый человек на свете. И вот, даже лежа на смертном ложе своем, я оказал бы тебе, что и у него в гостиной нет двух параш. Да у него и одной—то нет — умереть мне на этом месте, если я обманываю тебя!
Ее очаровательные глаза расширились от изумления, и она сказала медленно, с каким—то благоговейным страхом в голосе:
— Как странно! Просто невероятно! Трудно даже понять. Он что, скупой?
— Нет, не то... Дело не в расходах, а... Ну, знаешь, просто он не хочет, что называется, «пускать пыль в глаза». Да, да, именно так. Он по—своему скромный человек и не любит хвастаться.
— Что ж, такая скромность похвальна, — сказала Ласка, — если не доводить ее до крайности. Но как же выглядит его гостиная?
Ну, конечно, она кажется довольно пустой и неуютной, но...
— Так я и знала! Никогда не слышала ничего подобного! А вообще у него хороший дом?
— Да, очень хороший. Он считается одним из самых богатых домов.
Некоторое время девушка сидела молча и задумчиво грызла огарок свечи, очевидно пытаясь до конца осмыслить услышанное. Наконец она вскинула голову и решительно сказала:
— По—моему, есть такая скромность, которая по сути своей хуже хвастовства. Когда человек в состоянии поставить две параши в гостиной и не делает этого, может быть он действительно очень скромен, но куда вероятнее, что он просто пытается привлечь к себе всеобщее внимание. Мне кажется, ваш мистер Вандербильт хорошо знает, что делает.
Я попытался смягчить этот приговор, сознавая, что две параши в гостиной — это еще не то мерило, по которому можно справедливо судить о человеке, хотя в соответствующих условиях это звучит довольно убедительно. Но мнение девушки было непоколебимым, и переубедить ее было невозможно. Затем она. сказала:
— А что, у ваших богатых люден есть такие же скамьи для спанья, как у нас, и они высечены из таких же больших льдин?
— Видишь ли, у нас тоже есть хорошие, очень хорошие скамьи, но сделаны они не на льда.
— Вот это интересно! Почему же их не делают из льда?
Я объяснил ей, с какими трудностями это связано, рассказал о дороговизне льда в стране, где нужно зорко следить за продавцом льда, иначе он вам представит такой счет для оплаты, который будет весить побольше, чем сам лед. Тогда она воскликнула:
— Неужели вы покупаете лед?
— Да, дорогая, конечно.
Она залилась простодушным смехом, а затем сказала:
— О, я еще никогда не слыхала подобной глупости! Ведь льда так много, он же ничего не стоит. Да вот он — на сотни миль вокруг. Я не дала бы. и рыбьего пузыря за весь этот лед.
— Ну, это просто потому, что ты не знаешь ему цены, ты, маленькая провинциальная проступка! Будь он у тебя в Нью—Йорке в середине лета, ты могла бы за него скупить всех китов.
Она недоверчиво посмотрела на меня и сказала:
— Вы говорите правду?
— Чистую правду. Клянусь тебе!
Она задумалась. Потом с легким вздохом сказала:
— Как бы мне хотелось пожить там!
Я просто хотел в доступной дли нее форме дать ей представление о существующем у нас мериле ценностей, но потерпел неудачу. Из моих слов она поняла лишь, что киты в Нью—Йорке дешевы и их там множество; при этой мысли у нее даже слюнки потекли, Необходимо было попытаться смягчить содеянное зло, и я сказал:
— Но если бы ты жила там, тебе совсем не понадобилось бы китовое мясо. У нас его никто не ест.
— Что?!
— В самом деле, никто.
— Но почему?
— Н—ну... Кто его знает. Из предрассудка, пожалуй. Да, да, именно... из предрассудка. Наверно, кто—нибудь, кому нечего было делать, выдумал этот предрассудок, ну а уж когда причуда привьется, она существует до скончания веков.
— Это верно... Совершенно верно, — сказала девушка задумчиво. — Как наше предубеждение против мыла... Знаете, наши племена сначала были настроены против мыла.
Я взглянул на нее, чтобы удостовериться, серьезно ли она говорит. Очевидно, да. Я помялся, а затем осторожно спросил:
— Извини, пожалуйста. У них было предубеждение против мыла? Было? — переспросил я.
— Да, но только сначала. Никто не хотел есть его.
— А, понимаю. Я не сразу уловил твою мысль.
Она продолжала:
— Это был только предрассудок. Сначала, когда чужеземцы завезли сюда мыло, оно никому не понравилось; но как только оно стало модным, все его сразу полюбили, и теперь оно есть у всех, кому это по средствам. А вы любите его?
— Конечно! Я бы умер, если бы у меня его не было, особенно здесь. А тебе оно нравится?
— Я просто обожаю его. А вы любите свечи?
— Я считаю их предметом первой необходимости. А тебе они нравятся?
Глаза ее засияли, и она воскликнула:
— О, не напоминайте мне о них! Свечи!.. И мыло!..
— А рыбьи кишки!
— А ворвань!
— А отбросы!
— А рыбий жир!
— А падаль! А заплесневелая капуста! А воск! А деготь! А скипидар! А черная патока! А...
— О, перестаньте! Замолчите!.. Я умру от восторга!..
— А потом подать все это в корыте, пригласить соседей и попировать всласть!
Однако видение идеального пиршества было чересчур волнующим, и она лишилась сознания, бедняжка. Я растер снегом ее лицо, привел ее в чувство, и вскоре волнение улеглось. Затем она снова возвратилась к своему рассказу.
— Итак, мы поселились здесь, в новом красивом доме. Но я не была счастлива. И вот почему: я была рождена для любви, и без нее для меня не существовало истинного счастья. Мне хотелось, чтобы меня любили ради меня самой. Я хотела поклоняться и искала поклонения; ничто другое, кроме взаимного обожания, не могло удовлетворить мою пылкую натуру. У меня было много поклонников, даже слишком много, но все они страдали одним и тем же роковым недостатком; рано или поздно я обнаруживала его, ни одному не удалось его скрыть: их интересовала не я, а мое богатство.
— Твое богатство?
— Да. Ведь мой отец самый богатый человек нашего племени и даже всех племен в этих местах.
Из чего же состояло богатство ее отца? Это не мог быть дом — каждый в состоянии построить такой же. Это не могли быть меха — они не ценились здесь. Это не могли быть нарты, собаки, гарпуны, лодка, костяные рыболовные крючки и иглы и тому подобные вещи — нет, их не ценили здесь высоко. Что же тогда делало этого человека столь богатым и привлекало в его дом рой алчных женихов? В конце концов я решил, что проще всего спросить об этом у нее. Я так и поступил. Мой вопрос так явно обрадовал девушку, что я понял, как страстно ей хотелось услышать его. Она так же сильно горела желанием рассказать, как и я — узнать. Она доверчиво придвинулась ко мне и сказала:
— Отгадайте, во сколько его оценивают? Никогда не угадаете!
Я притворился, будто глубоко задумался, а она следила за моим озабоченным и напряженным лицом с наслаждением и жадным интересом; и когда наконец я сдался и попросил ее утолить мое любопытство, сказав, во сколько оценивается состояние этого полярного Вандербильта, она прошептала мое в самое ухо, делая ударение на каждом слове:
