Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела
— Кому вы нужны, Белла? Мне. Вы думаете, мне не тягостно, что я вижу вас в таком состоянии и не знаю, как вам помочь? Боже милосердный! Это уже чересчур — стоять в бессилии рядом и смотреть, как человеческое существо погибает у тебя на глазах.
Он продолжал судорожно сжимать ее руку, охваченный страданием, от которого все тело его сотрясалось.
Невольно на глаза ее навернулись слезы. Она быстро на него взглянула, потом опустила голову, отдернула руку и погладила ее, пристально на нее смотря.
— Белла! Отец ваш жив?
— Да, он торгует льном. Он носит белый галстук[147].
Упоминание об этом предмете туалета сразу же изменило характер их разговора, ибо он стремительно вскочил, едва не раздавив при этом ее болонку, которая так жалобно запищала и завыла, что хозяйке пришлось ее очень нежно ласкать.
— Милый мой маленький Мампси, — причитала она, — до чего же бедняжке было больно, когда его мягкую шелковую спинку придавила такая противная тяжелая лапа; бо-бо было, да, бо-бо, да еще как, и он знал, куда ему побежать, и он так плакал, и знал, кто его приласкает и пригреет. И теперь ему будет хорошо, он теперь у своей хозяйки, где его любят, бедняжку.
— Ну конечно! — буркнул Ричард из другого угла. — Вы заботитесь о том, чтобы собачке вашей было хорошо.
— А кто же еще о нас будет заботиться, — ответила она, продолжая гладить шелковистую шерстку.
Ричард потянулся к шляпе. Мампси тут же уложили на диване.
— А теперь, — сказала Белла, — вы должны подойти и попросить у Мампси прощения, все равно — сделали вы это нечаянно или нарочно, потому что песики этого не знают, да и откуда им знать? И вот бедненький Мампси думает, что явился какой-то его соперник, огромный и страшный, и решил смять его, растоптать, сделав вид, что попросту его не заметил. И он весь дрожит от страха, милый мой песик! Да, сэр, никто не может запретить мне любить моего Мампси, вот я его и люблю. И я не хочу, чтобы с ним дурно обращались, он ведь никогда меня к вам не ревновал, и притом он милый; это существо в десять раз более преданное, чем мужчина, и я люблю его в пятьдесят раз больше. Так подойдите же к нам.
Ричард улыбнулся; лицо его немного оживилось; вслед за тем он рассмеялся каким-то грустным смехом и, покорившись женской прихоти, по всей форме попросил прощения у ее любимца.
— Милый мой песик! Я убеждена, что он заметил, что нам стало скучно.
— И сам намеренно принес себя в жертву? Какое благородное существо!
— Будем думать, что это действительно так. Давайте повеселимся, Ричард, и расстанемся, не как старые чудаки. Куда девались все ваши шутки? Вы же мастер поболтать, чего же это вы вдруг замолчали? Вы не видели еще одного из моих обличий, нет, это не сэр Джулиус, подождите минутку. — Она выбежала из комнаты.
Вспыхнувшее пламя осветило мертвенно-бледное лицо. Черные волосы ниспадали на плечи и наполовину закрывали лоб. Она шла медленным шагом и, подойдя к нему, устремила на него странный взгляд, вытянутый палец ее, как у ведьмы, был опущен, и действу этому сопутствовало похоронное пение. Он ничего не слышал, он думал о том, сколь обольстительна представшая перед ним ведьма и сколь изыскан весь этот фантастический ужас. В прищуре ее глаз что-то напомнило ему давно забытую им картину; но картина эта, казалось, была занавешена. Никакой аналогии, в сущности, тут быть не могло, ибо красота этой женщины была от дьявола, а там, насколько он мог вспомнить, была красота серафическая.
Охватившее его раздумье, да и все это представление были прерваны неожиданным криком. Пылавший спирт вылился с подноса, который она держала в руках, прямо на пол. Она не растерялась и поставила поднос обратно на стол, в то время как он тушил загоревшийся ковер. Она опять закричала: ей показалось, что она сама горит[148]. Он упал на колени и обхватил ее юбки снизу, несколько раз проведя рукой сверху вниз.
Продолжая стоять на коленях, он поднял глаза и спросил:
— Ну как, теперь вы в безопасности?
Она наклоняла голову все ниже и ниже и глядела на него сверкающими глазами; наконец волосы ее коснулись его щеки.
— А вы? — спросила она.
Неужели перед ним в самом деле была ведьма? Колдовским было ее дыхание; колдовскими — волосы: прикосновение их жалило, и казалось, что вокруг вьются змеи.
— Ну как у меня это получается, Дик? — со смехом спросила она.
— Как и все, что вы делаете, Белла, — сказал он и перевел дух.
— Послушайте! Не стану я ведьмой: меня можно сжечь, превратить в золу, но ведьмой я никогда не стану! Нет, не стану, нет, не стану.
Пропела она, тряся головой и притоптывая каблуками.
— И вид же у меня, наверное. Надо пойти и привести себя в порядок.
— Нет, не надо ничего менять. Мне нравится, когда вы такая. — Он поглядел на нее, дивясь ей и восхищаясь. — Мне никак не представить себе, что все это вы — даже когда вы смеетесь.
— Ричард, — она сделалась серьезной, — вы собирались поговорить со мной о моих родителях.
— Какой вы сейчас выглядели неистовой и страшной, Белла!
— Ричард, отец мой очень уважаемый человек.
— Белла, ваш образ будет теперь являться мне как привидение.
— Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой, Ричард.
— Не убирайте волосы наверх, Белла.
— Я была единственным ребенком!
Она сокрушенно покачала головой, глядя на искрившийся в камине огонь.
— Ах, да! Расскажите о вашем отце, Белла. Расскажите о нем.
— Так что же, я буду являться вам, и подходить к вашей постели, и восклицать: «Час пробил»?
— Милая Белла! Если вы скажете мне, где он живет, я к нему поеду. Он примет вас. Он не откажет — он вас простит.
— Если я начну являться вам по ночам, то вы не сможете забыть меня, Ричард.
— Давайте, я поеду к вашему отцу, Белла… давайте, я поеду к нему завтра же. Отдаю вам все мое время. Больше я ничего не могу вам отдать. Белла! Белла! Дайте мне вас спасти.
— Выходит, я больше всего вам нравлюсь растрепой, негодник вы этакий! Ха-ха! — Она кинулась в сторону, и волосы ее снова разметались; проскользив по комнате, она бросилась на диван.
Голова у него закружилась: он был околдован.
— Давайте будем говорить о самых обыкновенных вещах, Дик, — донесся ее голос с дивана. — Это ведь наш с вами последний вечер. Последний? Ух! Есть от чего расчувствоваться. Как там ваш мистер Рипсон, Пипсон, Нипсон?.. Пусть это не очень лестно для него, только я неспособна запоминать подобные имена. Отчего это у вас такие друзья? Никакого благородства. Скажете, он от этого не хуже? Для меня, например, он уж очень ничтожен. Что же вы сели так далеко? Сейчас же идите сюда. Ну вот, я сяду и буду сидеть как положено, и вам здесь хватит места. Говорите, Дик!
Он размышлял о том, что глаза у нее карие. Стоило ей захотеть, и в них загорался надменный огонек, а в иные мгновенья вкруг них разливалась истома. Щеки ее горели от возбуждения. Он был юношей, а она — чаровницей. Он — героем; она — принявшим образ женщины блуждающим огоньком.
Глаза ее сделались томными, щеки порозовели.
— Вы еще не уходите от меня, Ричард? Вы еще останетесь?
У него и в мыслях не было от нее уходить.
— Это ведь наш последний вечер… боюсь, что даже наш последний час в этом мире, а я не хочу встречаться с вами в другом; бедному Дику пришлось бы спускаться в одно очень, очень неудобное место, чтобы меня проведать.
Он схватил ее за руку.
— Вот как! Так он придет и туда! Ничего не поделать: говорят, я красива.
— Вы очаровательны, Белла. Она выпила за него.
— Хорошо, допустим. Князь тьмы любит очаровательных женщин, так, во всяком случае, говорят. У этого господина есть вкус! Вы ведь пока еще не знаете всех моих совершенств, Ричард.
— Сейчас меня ничто уже не поразит, Белла.
— В таком случае, слушайте и дивитесь. — Полились звонкие рулады. — Как, по-вашему, он не сделает меня там примадонной? Никогда не поверю, чтобы они там обходились без пения. Да и сам воздух там будет благотворно влиять на голос. Понимаете, нет же ни малейшей сырости. Вы ведь видели рояль, почему же вы не попросили меня вам спеть? Я могу петь по-итальянски. У меня был учитель-итальянец… он волочился за мной. Я прощала его, оттого что все это бывало в часы, когда мы занимались музыкой. Музыканты ведь не могут без этого обойтись, бедняги!
Она подошла к роялю, взяла несколько аккордов и запела:
О сердце, сердце, рвешься ты.
— Это потому, что я такая распутница. Никаких других причин нет. Нет! Ненавижу я чувствительные песни. Ни за что не стану их петь. Та-тидди-тидди-тидди-ди… та-та! До чего же смешны были все эти женщины, когда мы возвращались из Ричмонда!
Были дни: сияньем славыИх теченье золотилСтан твой, обнятый оправойВсех столетий, всех светил.Этих дней великолепьеВспомни… Нет! Остановись!Пусть развеет ветром пепелПламени, что смотрит вниз!
— Гм! Не очень-то мне это нравится. Там-та-там-там… Эх! Я не хочу бахвалиться, Дик, а осрамиться мне тоже не хочется, потому я и не буду это петь.
