Янко Есенский - Демократы
Студенты и доктор Малый присоединились к марширующим. Они увлекли за собой и Петровича.
«Пройду с ними немножко, — подумал он, — а на углу выскользну из рядов». Выкрики «долой евреев» особенно нравились Петровичу, и он, поддерживая шедших рядом, и сам принялся выкрикивать.
Процессия двигалась по улице черной грозовой тучей, вдруг покрывшей всю мостовую. Останавливались трамваи, торговцы опускали железные шторы. Рядом с Петровичем шагал приземистый, широкоплечий студент с вытянутой непокрытой головой. Он порывисто взмахивал руками, поясняя Петровичу, что инородцы — ядовитые плевелы среди словаков — оскорбляют христианскую нравственность и попирают словацкую нацию. Но вдруг, оглянувшись, он умолк; пение и крики стихли. Из боковых улиц показались полицейские и преградили путь. Верховые окружили демонстрантов и начали теснить и с боков, освобождая проезд, и сгоняя их в кучу, чтобы препроводить в безопасное место, где они никому не мешали бы. Петровичу не удалось выскользнуть. Напрасно он вопил, что он депутат, его не слушали. Пришлось проследовать за остальными. Сначала он возмутился такими порядками, потом плюнул, а когда демонстранты опомнились после первого изумления и снова принялись кричать и петь, запел и Петрович, требуя смести с лица земли евреев, «Голема» и Гарастичку.
Их загнали во двор городской ратуши. Полицейские ушли, остались лишь несколько караульных охранять ворота. В окнах ратуши появились любопытные — благодушные, улыбающиеся лица. Один из городских советников, толстяк с очками в роговой оправе, велел выкатить для арестованных бочонок пива. Другой заметил, что под сосиски с хреном пиво пьется легче и что надо бы собрать денег на четыреста сосисок — по две на каждого. Общественность явно симпатизировала арестантам. Караульные попались нестрогие. Они одобрительно кивали студентам, показывавшим им издалека пиво и сосиски. Кто-то пожелал «приятного аппетита». Молодежь запела «Эй же, боже!». Когда прозвучал первый куплет, всем захотелось услышать какую-нибудь речь позабористей.
— Попросим пана Петровича! Пусть выскажется наш союзник! — громко потребовал доктор Малый. Соседи присоединились к нему.
— Просим! Просим!
Депутат колебался недолго. Ему тоже было весело. Он почувствовал себя не только политическим союзником молодежи, но и ее покровителем, и, чтобы быть меценатом до конца, он, по примеру городского советника, приказал принести вина и копченого овечьего сыра. Петрович ел и пил вместе с ними, чокался, пел, а услышав, что от него ждут речи, потянул себя за бороду, отчего она встала торчком, как кривой турецкий ятаган. Этот жест помог ему сосредоточиться и собраться с мыслями. Чуть помедлив, он начал:
— Дорогие братья! Для чего существуют правительственные учреждения?
— Да, для чего? — развел руками какой-то низкорослый студент с узким бледным лицом, стоявший поодаль.
— Для того, — ответил Петрович, хлопнув в ладоши, — чтоб защищать нас от любой опасности, которая грозит ущербом нашим личным гражданским правам, будь это права моральные или материальные, свобода передвижения, свобода слова, мнений, убеждений, вероисповедания, собраний или неприкосновенности имущества, права собственности, заработка, пропитания и тому подобное. Кто погрешит против этих прав, моральных и материальных, того правительственные органы призывают к порядку. Но в их действиях мы наблюдаем и прямо противоположное…
— Но-но-но! — закричал караульный.
— Тихо ты! — цыкнул на него из окна городской советник.
Старший караульный поглядел на окно, улыбнулся и отдал честь.
— Нас заперли во дворе за то, что мы вышли на улицу, открыто протестуя против попрания нашей веры, нашего языка!.. Из дверей любого музыкального магазина на всю улицу разносятся речи, песни, стихи на языках государств, которые не желают признавать ничего, созданного на нашем любимом языке, ни одного куплета наших песен, ни одного слова наших стихов.
Нам поставляют фильмы из стран, которые не пропустят к себе и почтовой открытки с нашей надписью. Нам привозят артисток и певиц, оперетты и пьесы из тех государств, в которых мы не можем пропеть даже «Между буков, между пней»{137}.
Наш книжный рынок и библиотеки забиты произведениями писателей тех держав, которые не потерпят нашего мелодичного слова даже в хлеву. Мы воздвигаем памятники чужим героям на наших лучших площадях, хотя эти герои при жизни не терпели даже черепка наших горшков на своих кухнях. Наши улицы называют именами наших злейших недоброжелателей.
Мы покупаем там, где не можем продать ни щепочки из наших лесов, ни сосновой шишки. Мы и сегодня униженно кланяемся тем, кто надменно не отвечает на наше приветствие. А когда мы добиваемся права на национальную гордость, даже не на гордость, хотя бы на подобие ее, на самосознание, наши собственные правительственные учреждения затыкают нам рот, наша печать обрушивается на нас, наши политики одергивают нас, наши собственные ученые убеждают нас в том, что мы не нация и наш язык — не язык. Они оглушают нас идеей единства, как дубиной. Хорошо, пусть единство, но тогда мы должны быть едины, а ведь чтобы двое стали одним целым, нужны две единицы, нам же не позволяют стать единицей, нас запугивают, делят, дробят, чтобы мы не смогли объединиться в один крепкий камень, который необходим для стройки… Кто мы?
— Дураки словаки, — отозвался кто-то поблизости.
— Не столько дураки, — развивал мысль Петрович, — сколько любители прыгать в любую разинутую пасть, готовую нас проглотить.
— И слабые, — добавил другой.
— Рабски покорные, — дополнил третий.
— Да, да! Это наши врожденные качества, — бил себя кулаком в грудь депутат. — За это нас хвалят и похлопывают по плечу, а мы этому радуемся, мы жаждем этого. А почему? Потому — извините, братья, мою откровенность, — что нам присущ один отвратительный порок, который заглушает в нас семена добра, — это наше беспринципное угодничество. Его питают соки личного успеха. Мы готовы лизать ступни хозяина, лишь бы попасть к нему в милость и получить щедрую подачку в награду за преданность. Мы — на положении слуг, радующихся чаевым. Собаки, которые виляют хвостом, завидев в руках хозяина колбаску… А стоит нам, как улитке, выставить рожки, что случилось, например, сегодня, не просить милостыню, но требовать ее, нас тотчас же начинают пинать, заставляя втянуть эти рожки и спрятаться в свою скорлупу… Во имя чего?.. Во имя порядка, спокойствия и тишины мы и впредь повинны молчать — мягкие, подлые, угодливые, беспринципные улитки!… Нет! И для нас цветут луга! Выходите из скорлупы!..
— Выходите! Выходи-и-и-ите!
Двор загудел. Едва он утих, из открытого окна взревел толстяк в котелке:
— Довольно! Не слушайте его! Это аграрник! Он член четырнадцати правлений! Он уже вовсю пасется на тех лугах!
— Тихо!
— Цыц!
— Дайте ему там в рыло! — закричали на провокатора снизу, грозя кулаками. Толстяка затащили в комнату стоявшие рядом с ним и погасили свет. Отворилась дверь на галерею, послышалась возня, и нарушитель спокойствия оказался на виду у всех. Дверь захлопнулась. Толстяк поправил шляпу, затянул галстук потуже, повертел головой и, громко ругаясь, начал спускаться по лестнице.
Ораторствующий депутат узнал по голосу Радлака. «Мандата не получил, вот и шумит». Подобная «невоспитанность» возмутила Петровича.
— И еще нам вредит зависть, — после паузы продолжал он. — Мы полны зависти и больше всего завидуем своим же. Никого не трогает, что наши земли скупают богатые евреи, об этом вы ни слова не найдете ни в «Земи», ни в «Наступе», но если у словака появилась лишняя полоска, ее спешат разделить, начинают строчить о национализации земли. Если словак получил должность повыше, его уже стаскивают вниз, а когда он исчезает с горизонта, недоброжелатели ликуют, словно их погладили, так им приятно. Если словаку везет — не переживай! Куда приятней неудачники…
Петрович имел в виду Радлака. «Не может вынести, что мне сопутствует успех, рад был бы науськать на меня молодежь».
Свою взволнованную речь он закончил призывом хранить все присущее словакам — исключая дурные качества, от которых надо избавиться, — лишь тогда придет освобождение.
Что толкнуло Петровича на такие речи? Обстановка в семье? Как мы знаем, пани Людмила была рьяной патриоткой. Естественное возмущение, назревающее в человеке, когда он чувствует, что ему всюду несправедливо чинят препятствия? Или причиной всему оказались упомянутые оратором чрезмерная учтивость и беспринципность, желание всем угодить?
Перед депутатом была националистически настроенная молодежь, и хотя сам он был приверженцем «центра», где все перемешивается, как тесто хорошей кухаркой, и где если что и мнут, то только для того, чтобы пирог вышел повкуснее, желая понравиться своим слушателям, Петрович выступил ярым шовинистом, поддавшись силе мгновения.
