Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро
И его охватила жажда уединения; уехать в горы, подальше от людей и городов, снова зажить этой дикой волчьей жизнью, похоронить себя и свою любовь…
Дверь оказалась на запоре. Падре Амаро долго стучался, кричал, ходил вокруг дома, обошел хлев, заглянул во внутренний двор. Никто не отвечал. Тогда он направился в деревню, ведя лошадь в поводу. Он остановился у входа в таверну, увидя на крыльце толстую женщину с вязаньем в руках. За столиком двое мужчин, перед которыми стояло по пинте вина, с остервенением играли в биску; третий, с желтым, изможденным от лихорадки лицом и с повязкой на голове, уныло следил за их игрой.
Женщина сказала, что сеньора Карлота только что проходила мимо таверны и даже зашла купить пинту масла. Наверно, она у Микаэлы, рядом с часовней. Женщина покричала кого-то в трактире; из-за пирамиды бочек высунулась косоглазая девчонка.
– Сбегай к тете Микаэле, скажи Карлоте, что ее спрашивает сеньор из города.
Амаро вернулся к усадьбе Карлоты и сел на камень, держа лошадь за поводья. Безмолвие, царившее в этом запертом доме, приводило его в недоумение и казалось зловещим. Он приложил ухо к замочной скважине в надежде услышать какой-нибудь шорох, детский плач. Но там стояла мертвая тишина, точно в покинутой пещере. Он успокоил себя тем, что, отправляясь к Микаэле, Карлота, наверное, взяла ребенка с собой. Почему он не спросил у трактирщицы, был ли у Карлоты на руках ребенок? Он еще раз оглядел чисто выбеленные стены, окно, завешенное кисейной занавеской, – весьма редкая роскошь в здешних бедных приходах, – вспомнил опрятность, порядок, начищенную до блеска посуду в кухне. Наверно, малыш лежит в чистенькой колыбельке…
Ах, вчера он был болен, безумен, если решился выложить на стол в этой кухне четыре фунта золотом, плату за год вперед, и безжалостно сказать карлику: «Я полагаюсь на вас!» Бедный, беззащитный малыш!.. Но ведь Карлота поняла, что было ей сказано ночью в Рикосе: теперь он хочет, чтобы ребенок остался в живых, чтобы он был заботливо воспитан! Нет, все равно нельзя оставлять его тут под взглядом налитых кровью глаз ужасного карлика… Сегодня же отвезти его в Пойяйс, к Жоане Каррейра…
Нет, нет, все эти разговоры про «поставку ангелочков» – просто россказни, глупая болтовня. Его сын сейчас находится в доме у Микаэлы, тщательно завернутый в одеяло, и сосет грудь своей кормилицы, здоровой сорокалетней женщины… И священнику опять захотелось покинуть Лейрию, забрать с собой Эсколастику, уехать в Фейран и там вырастить ребенка, выдав за своего племянника, и в нем находить черты Амелии, и вновь перевивать волнения этой любви, заполнившей два года его жизни. Там, в тиши и отрешенности, он кончит свои дни, как его предшественник, аббат Густаво, тоже воспитавший в Фейране своего племянника; а потом он успокоится навеки на деревенском кладбище и летом будет спать под ковром полевых цветов, зимой – под белым пушистым снегом…
Появилась Карлота. Посещение падре Амаро удивило ее; остановившись у калитки, она смотрела на него серьезно, слегка нахмурив лоб.
– Где ребенок? – сразу спросил Амаро.
Помолчав несколько секунд, она спокойно ответила:
– Не спрашивайте; так нехорошо получилось… Вчерашний же день, только я его принесла домой… Бедный ангелочек вдруг весь посинел и прямо у меня на руках помер.
– Лжешь! – закричал падре Амаро. – Покажи!
– Войдите, сеньор, и посмотрите сами.
– Но ведь я же вам говорил вчера!
– Что же делать, сеньор? Он помер. Вот смотрите.
Она отперла дверь, без гнева и без опаски. Амаро сразу увидел возле очага колыбель, накрытую красной юбкой.
Не говоря ни слова, он повернулся, вышел вон и сел на коня. Но Карлота, вдруг став разговорчивой, торопилась сказать ему, что как раз ходила в деревню, чтобы заказать приличный гробик. Она же видит, что у мальчонки родители не из простых, негоже закопать его, завернутого в тряпку. Раз уж сеньор оказался тут, так пусть даст что-нибудь на погребение. Всего-то два мильрейса…
Падре Амаро смотрел на нее несколько мгновений, борясь с желанием задушить ее на месте; наконец сунул ей в руку деньги. Он уже отъехал довольно далеко вверх по узкой дороге, когда услышал, что она бежит за ним и кричит: «Стойте! Стойте!» Оказалось, Карлота хотела вернуть ему плащ, который он дал ей вчера вечером: плащ очень пригодился, ребеночек ничуть не озяб и прибыл на место тепленький, как булочка… Но вот беда…
Амаро, не слушая ее, яростно вонзил шпоры в бока лошади.
Спешившись у постоялого двора Круса, он не пошел домой, а отправился в резиденцию епископа. Им владела одна всепоглощающая мысль: уехать из этого проклятого города, не видеть больше ни постные лица здешних святош, ни опостылевший фасад этого собора…
Поднимаясь по широкой лестнице епископского дворца, он припомнил вчерашнюю болтовню Либаниньо насчет таинственного доноса, приведшего в негодование главного викария, и сердце его екнуло. Но падре Салданья сразу же провел соборного настоятеля в библиотеку его преподобия. Тот принял посетителя весьма любезно и спросил, отчего сеньор соборный так бледен и взволнован.
– У меня большое горе, сеньор викарий. Сестра моя умирает в Лиссабоне. Я пришел просить у вашего преподобия отпуск на несколько дней…
Сеньор главный викарий, со свойственной ему добротой, опечалился.
– Разумеется, я вам разрешаю… Увы! Всем нам придется плыть в хароновой ладье…
Ipse ratem conto subigit, velisque ministratEt terruginea subvectat corpora cymba.[155]
Никто ее не минует… Сочувствую, сочувствую… И не забуду упомянуть покойную в молитве…
И, пунктуальный во всех мелочах, его преподобие сделал в своей записной книжке пометку карандашом.
Выйдя из резиденции, падре Амаро отправился в собор. Он заперся в ризнице, где в этот час не было ни души, подпер лоб кулаком и стал писать канонику Диасу:
«Дорогой учитель. Рука моя дрожит, выводя эти строки. Бедная Амелия скончалась. Я не могу здесь жить, вы поймете меня; я покидаю Лейрию, ибо сердце мое разорвется, если я останусь тут еще хоть на сутки. Ваша почтенная сестра позаботится о похоронах. Я, вы сами понимаете, не в силах. Благодарю вас за все. До свидания, если Бог судил нам еще свидеться. Я намерен уехать далеко, в какой-нибудь нищий пастушеский приход, чтобы окончить дни в слезах, размышлении и покаянии. Утешьте, как сумеете, несчастную мать. Никогда, покуда живу, я не забуду всего, чем ей обязан. Прощайте, я не знаю, что делаю и что говорю.
Ваш брат во Христе
Амаро Виейра.
P. S. Ребенок тоже умер и уже похоронен».
Он заклеил письмо черной облаткой; затем, убрав в стол бумаги, отворил тяжелую, окованную железом дверь ризницы и окинул взглядом внутренний двор, сарай, дом звонаря…
После первых дождей и туманов этот закоулок соборного двора уже приобрел свой унылый зимний вид. Падре Амаро медленно вышел, окруженный угрюмой тишиной и тенью высоких выступов соборной стены, и заглянул через окно в кухню к дяде Эсгельясу. Звонарь был дома; он сидел у очага с трубкой, в зубах и время от времени уныло сплевывал в огонь. Амаро тихонько постучал в стекло, звонарь отпер дверь. Вид этой знакомой кухни, занавеска в алькове Тото, лестница, ведшая на чердак, потрясли падре Амаро таким шквалом воспоминаний и тоски, что он не мог вымолвить ни слова; судорога сдавила ему горло.
– Я пришел попрощаться с вами, дядя Эсгельяс, – прошептал он наконец. – Я еду в Лиссабон, сестра моя при смерти…
Он помолчал; потом сказал, и губы его задрожали от рвавшихся из горла рыданий:
– Несчастье никогда не приходит одно. Знаете, ведь бедная Амелия внезапно умерла.
Звонарь онемел от удивления.
– Прощайте, дядя Эсгельяс. Дайте вашу руку. Прощайте.
– Прощайте, сеньор соборный настоятель, прощайте! – говорил старик, с трудом сдерживая слезы.
Амаро бежал домой почти бегом, прилагая все силы, чтобы не заплакать прямо на улице. Эсколастике он сказал, что этим же вечером едет в Лиссабон. Дядя Крус пришлет ему лошадь, чтобы доехать до станции в Шан-де-Масансе.
– Денег у меня в обрез, только на дорогу. Но вы можете взять себе все столовое и постельное белье…
Эсколастика всхлипнула и кинулась целовать ему руку; потом предложила уложить ему чемодан.
– Я сам соберу вещи, Эсколастика, не беспокойтесь.
Он заперся в своей комнате. Эсколастика, продолжая хныкать, стала собирать по шкафам скудное белье сеньора соборного настоятеля. Но Амаро снова позвал ее: под окном бродячие музыканты, немилосердно фальшивя, играли на скрипке и арфе вальс «Два мира».
– Киньте им тостан, – скрипя зубами, сказал падре Амаро, – и пусть проваливают ко всем чертям… Здесь больные!
До пяти вечера Эсколастика не слышала больше ни единого звука в комнате сеньора настоятеля.
Когда конюх от Круса привел лошадь, Эсколастика, думавшая, что ее хозяин уснул, тихонько постучала в его дверь, заранее всхлипывая в предвидении скорой разлуки. Падре Амаро сейчас же открыл. Он был уже в плаще; посреди комнаты стояла уложенная и перевязанная ремнями брезентовая дорожная сумка, которую надо было привязать сзади к седлу. Амаро вручил Эсколастике целую пачку писем, чтобы она сегодня же вечером отнесла их по адресам: для доны Марии де Асунсан, для падре Силверио и для падре Натарио. Он уже спускался с лестницы под причитания Эсколастики, когда внизу послышался знакомый стук костыля: это пришел взволнованный дядя Эсгельяс.
