Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
— Я все еще люблю тебя, — сказал он. — И это странно.
— Спи, мой зайчик.
— Несмотря ни на что, — продолжил он слабым голосом, но уже с явной иронией, — я сделаю хорошую мину при плохой игре, как это принято у вас в Европе.
— Прошу тебя! Ты разрываешь мне сердце!
К тому времени, когда он уже мог сидеть в постели, они вновь явно были близки — ближе, чем во все предшествующие месяцы.
— Ну, что ж, кажется, у вас намечаются еще одни каникулы, — сказал Генри мальчикам, когда те вернулись домой из деревни. — Папа должен поехать на море, чтобы окончательно выздороветь.
— А мы будем плавать?
— Чтобы утонуть, мои дорогие? Это все детские фантазии. Никогда! — вмешалась Шопетт.
Поэтому в Сен-Жан-де-Люсье они сидели на берегу и наблюдали за англичанами, американцами и только начавшими приобщаться к «le sport» считаными французами, путешествовавшими в воде между песчаным пляжем, плотом с вышкой для ныряния и моторной лодкой. Они смотрели на проплывавшие далеко в море корабли, яркие острова, горы, вершины которых были закрыты холодными облаками, красные и желтые виллы, которые назывались «Fleur des Bois», «Mon Nid» или «Sans Souci»; а там, вдали, в глубине континента, были старинные французские деревушки с беленными известкой домами из серого камня.
Шопетт сидела сбоку от Генри, держа зонтик, чтобы уберечь от солнца свою нежную, как цветущий персик, кожу.
— Смотри, — говорила она, увидев загорелых американок. — Неужели это красиво? Кожа, которая к тридцати годам превратится в шкуру! Загар — это что-то вроде коричневой вуали, чтобы спрятать пигментные пятна, чтобы все выглядели одинаково… А эти дамы, весящие не меньше центнера, да еще в таких купальниках! Уверена, что одежду придумали для того, чтобы прятать ошибки природы!
Генри Клэй Марстон был виргинцем — из тех, что гордятся тем, что они виргинцы, гораздо больше, чем тем, что они еще и американцы. Могучее слово «Америка», печатающееся наискосок по целому континенту, значило для него гораздо меньше, чем образ деда, который освободил своих рабов в 1858 году, прошел всю Гражданскую войну от Манассаса до Аппоматтокса, считал Гексли и Спенсера за «легкое чтиво», а «породу» различал лишь у лошадей или собак.
Шопетт все это представлялось неясным. А ее беспощадная критика по отношению к соотечественникам Генри была направлена исключительно на особ женского пола.
— Как здесь понять, кто есть кто? — громко вопрошала она. — Светские дамы, мещанки, авантюристки — все на одно лицо. Послушай! Кем бы я была, если бы попыталась жить, как твоя подруга — мадам де Ришапин? Мой отец был профессором в провинциальном университете, и есть определенные вещи, которые я не могу себе позволить, потому что это не подобает тому слою общества, к которому я принадлежу. А у мадам де Ришапин должны быть другие табу, обусловленные ее семьей, ее обществом.
Неожиданно она указала пальцем на молоденькую американку, собиравшуюся войти в воду:
— Вот эта молодая дама, может быть, стенографистка — и все-таки вынуждена «коробить» себя, одеваясь и ведя себя так, словно ей принадлежат все деньги в мире!
— Возможно, когда-нибудь она и будет их иметь?
— Это сказки, которые слышали все! Это случается с одной, но не с девяноста девятью остальными. Вот почему лица всех американок старше тридцати выражают недовольство «неудавшейся» жизнью.
Хотя Генри в основном был согласен, выбранная Шопетт в этот вечер мишень была явно неудачной. Девушка — ей было не больше восемнадцати — явно не играла чужую роль. Она была из тех, кого отец Генри называл «чистокровками». Ее еще не сформировавшееся лицо пока лишь казалось красивым — из-за угадывавшихся на нем совершенных черт спокойного благородства, неукротимо стремившихся проявиться, но еще окончательно не оформившихся.
Судя по ее грации, одновременно дерзкой и изысканной, она принадлежала к тому типу американских девушек, который заставлял мужчину, не принесенного ей в жертву, задуматься: сколько же жертв принесли низшие классы Англии в прошлом веке, чтобы создать такой правящий класс!
Двое юношей, выскочивших из воды ей навстречу, выглядели совершенными пустышками — но с чрезвычайно широкими плечами. Она улыбнулась им — впрочем, довольно холодно, ведь большего они и не заслуживали. Так улыбаться она будет им всем, пока не перестанет бороться с судьбой и не выберет одного из них, который и станет отцом ее детей. Но пока это не случилось, Генри Марстону было приятно смотреть, как ее руки, подобно крылатым рыбам, резали воду, когда она плыла кролем; как выгибалось и распрямлялось ее тело, когда она прыгала с вышки; как весело она отбрасывала назад свои мокрые волосы, когда ее голова неожиданно выныривала на поверхности воды.
Юноши прошли совсем рядом.
— Они просто плещутся в воде! Затем едут куда-нибудь еще и плещутся в другой воде! Они месяцами живут во Франции и вряд ли в силах назвать даже имя нашего президента. Таких паразитов в Европе не видели уже сотню лет! — сказала Шопетт.
Но Генри резко поднялся, и в тот же миг все на пляже тоже неожиданно оказались на ногах. Что-то случилось там, в воде, между пустым плотом и берегом. На поверхности изредка показывалась голова, но девушка не плыла — она кричала слабым и испуганным голосом: «Au secours! На помощь!»
— Генри! — крикнула Шопетт. — Стой, Генри!
В полдень на пляже практически никого не было, но Генри и еще несколько человек уже бежали к морю; двое молодых американцев услышали крики, развернулись и побежали за ними. В одно неистовое мгновение полдюжины голов качались на воде. Шопетт все еще цеплялась за свой зонтик, пытаясь в то же время в отчаянии заломить руки, бегая по пляжу и крича: «Генри! Генри!»
Появлялись все новые и новые помощники, и толпа вокруг двух распростертых на берегу тел разрасталась. Юноша, вытащивший из воды девушку, быстро привел ее в чувство. Гораздо больше времени пришлось провозиться с Генри, который наглотался воды — он ведь никогда не учился плавать.
II
— Вот он! Тот, кто не знал, умеет ли он плавать, потому что никогда раньше не пробовал!
Улыбнувшись, Генри поднялся с шезлонга. Прошел день, и спасенная девушка вновь появилась на пляже вместе со своим братом. Она улыбнулась Генри, но без всякой признательности — скорее, из обычной вежливости.
— Кажется, теперь я перед вами в долгу и поэтому обязана научить вас хотя бы держаться на воде, — сказала она.
— Был бы вам очень признателен. Я как раз думал об этом вчера, перед тем, как в
