Петр Боборыкин - Василий Теркин

"ничевушках", когда они пышут свежестью восемнадцати лет и целомудрия. Да, целомудрия! Ни у кого она в объятиях не была, не подпадала еще под зверство мужского обладания.

И он теперь вот, на закате, сидит с своей невестой, на том же месте, где она, как блудница, с воплем простиралась по траве и чуть не целовала его ног… Он смотрит на нее влюбленно-отеческим взглядом, гладит по голове, ласкает русую косу; а потом целует каждый пальчик ее крохотной ручки.

— Нет! — громко крикнула Серафима, вся потянулась, подняла стан и села в кровати.

В груди зажгло нестерпимо, до потребности крика. Кровь хлынула к лицу. Судорожно подняла она кулаки.

Нет, нет пощады гнусному вору, ограбившему ее душу!

Судьба знает, что творит. Недаром свела она ее с эти

Низовьевым, владетелем несметных лесов. Теркин мечтает о сохранении народного богатства. Немало рацей слыхала она от него. У расхитителей дворян будет он скупать их добро и дуть на него. А она станет разорять лесного миллионщика, доводить его до продажи не таким радетелям, как Теркин с его компанией, а на сруб жадным и бесстыдным барышникам. И чтобы в три-четыре года все эти заказники приречные дебри пошли прахом. И везде

Васька Теркин встретит ее, и кто кого осилит — старуха надвое сказала.

— Ха-ха-ха! — вырвался у нее глухой смех, и она еще выше подняла голову.

В щель двери раздался сдержанный голос Кати:

— Барыня! К вам можно?

— Погодите.

Горничная понизила еще голос.

— Павел Иларионыч в зале и беспокоятся насчет вашего здоровья. Что прикажете сказать? Можно им к двери подойти? стр.473

— Можно.

Заслышались тихие мужские шаги по зале, и к другой двери, около нижней спинки кровати, подошел Низовьев.

— Серафима Ефимовна! Ради Бога! Как вы себя чувствуете?

— Ничего, все прошло.

— Не сейчас.

— Так я посижу здесь… в зале.

"Сиди! — злобно и весело подумала она. — Сиди, голубчик!

Долго ты будешь ждать. Не один месяц!"

И вслед за тем она порывисто позвонила и спустила ноги на пол.

Низовьев перевел дыхание и также тихо присел к окну.

XXXV — Ах, няня, как ты копаешься! Поскорее! — кричала Саня в аллее, в нескольких шагах от обрыва, где на скамье виднелась мужская широкая спина и русая голова в черной низкой шляпе.

Федосеевна бережно несла блюдце с ягодами, посыпанными сахаром.

— Приспичило! Успеешь!

— Ну, подай… Я сама донесу.

Саня взяла у нее из рук блюдце и поцеловала ее в голову.

— Няня, милая! Спасибо!

Старуха смотрела ей вслед, заслоняя рукой глаза от последних лучей заката.

Вечер подходил к закату, — ласковый, теплый, с мириадами мошек по дорожкам цветника.

Вот Саня уже подбежала к скамье, где сидит ее жених.

Сдержанная усмешка смягчает строгое лицо Федосеевны.

Про себя она смекает, что счастие своей воспитанницы вышло через нее. Не наберись она тогда смелости, не войди прямо к приезжему, чужому человеку и не тронь его сердца — не вышло бы ничего.

И он за это не оставит. Не такой человек. Сейчас видно, какой он души. Успокоит ее на старости. И все стр.474 здесь в доме и в саду будет заново улажено и отделано. Слышала она, что в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те — вороны с братцем — переберутся в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться в Заводном; купчая уже сделана, это она знает. Сам он ютится пока в одной комнате флигеля, рядом с нею.

Федосеевна еще раз, вполуоборота, поглядела на пару, сидевшую на скамейке, и пошла, не ускоряя шага, во флигель.

— Ах, какая земляника! Восторг!

Саня ела ягоды с ложки и немного причмокивала.

— Жаднюга вы! — проговорил Теркин и шутливо взглянул на нее.

Они еще были на "вы".

— Жаднюга, да, — кротко повторила она и даже вздохнула. — Люблю сладкое поесть. Разве это большой грех?

— Чревоугодием называется. — Ха-ха! чревоугодием! как страшно!

Но по лицу ее пробежала тень. Она вспомнила про после обеда у тети Марфы, про ее наливки и все, что от них вышло.

— Ей-Богу, я и наливки… полюбила…

— Оттого, что сладки?

— Да, да!

— А от сладкого-то зубки испортятся. Потом каяться будете.

— Буду! — вымолвила Саня и перестала есть землянику. -

Довольно!

— Докончим! На двоих это не больно много.

"Зачем он говорит: "больно"? — подумала Саня. Говор Теркина показался ей совсем простым. Но это ее не огорчило. Весь он был такой статный, красивый, так хорошо одевался, по-своему, и так умно говорил со всеми и обо всем. Ей даже нравился небарский звук его речи и некоторые слова, вроде тех, что употребляют мужики и дворовые. Прискучили ей говор и склад речи ее теток и отца. У тети Марфы она знает вперед каждое слово: тетка Павла точно вся шипит или язвит и по книжке читает. У отца выражения благородные, только все одни и те же, и кажется, будто он говорит на каком-то заседании и отстаивает свое достоинство. стр.475

От самого звука его голоса по ее спине пробегают всегда мурашки дремоты и челюсти начинает поводить.

— Дитятко вы мое!..

Теркин поставил блюдце ягод, откуда он их ел, на край скамейки, взял ее руку и поцеловал. Саня вся зарделась и робко прикоснулась губами к его голове. Жених был с ней сдержан, не лез целоваться, не позволял себе никакой фамильярности в жестах. Это ее трогало, и чувство почти дочерней нежности назревало в ней. Она прекрасно понимала его деликатность и каждый день, как только он утром встречался с ней с глазу на глаз и целовал в лоб, она стыдила себя мысленно, спрашивала: как могла она дойти с таксатором до таких "целовушек"? — ее институтское выражение.

— Закат-то какой! — продолжал с тихим волнением

Теркин, отведя голову в другую сторону. — Посмотрите, как вправо-то, вон где за селом леса начинаются, в сосновом заказнике, стволы зажглись розовым светом.

— Да. Как красиво!.. Василий Иваныч. И все это ваше теперь!

— Не мое, а компанейское.

— Это все равно.

— Как все равно? Что вы, голубушка!

— Вы у них всему голова.

Саня обернулась к нему и дурачливо кивнула головой.

Теркин рассмеялся и замолчал. Совсем еще неразумное чадо, барышня-институтка, не знает жизни, ума непрыткого, натуры рыхловатой. И он ее выбрал в подруги на всю жизнь!.. И никакой в нем думы и тревоги и жалости к своей холостой свободе.

"Чудно!" — вымолвил он про себя, чувствуя, как что-то простое, мужицкое, только без мужицкого презрения к «бабе», заливает его душу. Что тут разбирать да анализировать? Надо семьей обзаводиться; сладко и лестно — отдать свою тихую, прочную любовь вот такому немудрому, беззащитному «суслику». Это слово, брошенное Серафимой в припадке женской ярости, полюбилось ему.

— Василий Иваныч! — окликнула его Саня. -

Посмотрите… там за селом вправо, за вашим лесом… дым какой… Что это? Неужели пожар? стр.476

Он встрепенулся, встал, отошел к самому обрыву, воззрился своими дальнозоркими большими глазами, и внутри его сейчас же екнуло.

Дым в надвигавшихся сумерках расстилался действительно правее от села, за сосновым заказником.

"Лесной пожар!" — выговорил он про себя, и ладони рук у него захолодели. Заказник шел по левому берегу Волги широкой полосой и сливался с другой лесной дачей.

— Ведь там предводительское имение? — спросил он быстро Саню.

— Кажется… Там он не живет… а завод у него…

— Завод?

Он начал ходить взад и вперед по площадке.

— Вы боитесь, Василий Иваныч, за ваш лес?..

— Только бы лес не горел! Выше этой беды нет!

Саня ничего не ответила и опустила голову.

В аллее показалась длинная фигура отца ее.

— Иван Захарыч! — громко окликнул Теркин. Пожалуйте сюда поскорее! Видите дым? Что это может быть?

Иван Захарыч двигался так же медленно. В домашней голубоватой тужурке, выбритый и с запахом одеколона, он курил сигару и шел, не сгибая колен. С самого дня продажи усадьбы он имел вид человека, чем-то обиженного и с достоинством носящего незаслуженный им крест.

— Что вы изволите? — спросил он чопорно.

— Да вот дым… Что это?

— Едва ли не леса горят, — процедил он.

— Едва ли!.. Ха-ха!..

Теркина взорвало. Он подошел к нему, взял его за пуговицу его сюртука и заговорил пылко и скоро:

— Ну, а если б вот на ваших глазах начало драть заказник — вы бы тоже ухом не повели, благо вы его продали?

— Не знаю-с…

— Вот так вотчинное чувство!.. Что не мое, то пропадай пропадом.

— Это еще далеко, — все так же чопорно и невозмутимо продолжал Иван Захарыч. — Там завод Петра Аполлосовича и еловый лесок… Где-нибудь там занялось; деревень в той местности нет; да и дым, надо полагать… стр.477

— Надо полагать! — чуть не передразнил его Теркин. — Да вы бы спосылали кого-нибудь.