Льюис Уоллес - Бен-Гур
Он проводил ее до двери и с церемонной вежливостью отдернул занавес.
– Мир тебе, – сказал он при ее удалении.
7. Дочь Иудеи
Когда Бен-Гур выходил из комнаты, движения его далеко не были так живы, как при входе в нее: шаги были медленны, а голова низко опущена на грудь. Рассудив, что человек со сломанной спиной может, однако, иметь здоровые мозги, он задумался над этим открытием. Как обыкновенно случается, и у него возникла потребность после появления беды оглянуться назад. Мысль, что он не только не подозревал в поступках египтянки служения интересам Мессалы, но что он сам и его друзья в продолжение нескольких лет все более и более оказывались в ее власти, – эта мысль глубоко уязвила самолюбие юноши. "Я припоминаю, – говорил он себе, – что у нее не нашлось ни единого слова негодования при дерзком поступке римлянина у Кастальского ключа! Припоминаю, как она хвалила его при нашей прогулке в лодке!"
Он остановился и всплеснул руками: "И эта ее таинственная проделка в Идернейском дворце более уже не таинственна!"
Уязвлено было, как мы заметили, главным образом, самолюбие Иуды, а люди редко умирают от подобных ран и даже болеют от них недолго. Утешение нашлось быстро: "Хвала Богу, – воскликнул он, – эта женщина еще не крепко привязала меня к себе. Я вижу, что не любил ее".
Затем, как бы освободившись от тяжести на душе, он ускорил шаг и достиг террасы, с которой одна лестница спускалась во двор, а другая поднималась на кровлю. Бен-Гур начал подниматься, но, дойдя до последней ступени, снова остановился. В нем зародилась мучительная мысль: "Мог ли Валтасар быть ее соучастником в той комедии, которую она так долго разыгрывала? Нет, нет. Лицемерие не идет к морщинам. Валтасар – хороший человек". Уверив себя в этом, он ступил на кровлю. Полный месяц освещал ее. Кроме того, в эту минуту было и другое освещение – зарево огней, горевших на городских улицах и площадях. Хоровое пение древних псалмов Израиля наполняло воздух грустной мелодией. Бесчисленное множество голосов разносило напев, в котором слышались слова: "И воздадим хвалу Богу и докажем верность нашу Ему и дарованной нам земле. Да пошлет Он нам Гедеона или Давида, или Маккавея, мы готовы принять его".
Бывает настроение, при котором ум расположен тешить себя несбыточными мечтами. Когда Бен-Гур проходил по кровле к парапету, находящемуся на северной стороне дома, ему ясно представился нежный образ Иисуса в слезах и без малейших признаков воинственности, как небо в тихий вечер, проливающее мир на все окружающее. И снова он задал себе старый вопрос: "Что это за человек?" Бросив взгляд через парапет, он машинально пошел к павильону. "Пусть они делают задуманное зло, – говорил он, медленно двигаясь вперед. – Я не прощу римлянину, я не разделю с ним моего богатства и не уйду из этого города моих отцов. Прежде всего я подниму Галилею и начну борьбу. Славными подвигами я привлеку на свою сторону все племена. Пославший Моисея пошлет и нам предводителя, если я паду. Если не назареянин. то кто-нибудь другой с готовностью умрет за свободу".
Когда Бен-Гур вошел в павильон, тот был слабо освещен и на полу лежали тени от колонн. Осмотревшись, он увидел, что кресло, обыкновенно занимаемое Симонидом, придвинуто к тому месту, откуда лучше всего можно рассмотреть город и торговую площадь. "Добрый человек вернулся. Я поговорю с ним, если он не спит", – решил Иуда.
С этими словами он тихонько приблизился к креслу и, заглянув через его спинку, увидел Эсфирь, спящую сидя, уютно свернувшись под отцовским плащом. Растрепанные волосы падали ей на лицо, дыхание было слабо и неправильно, и из груди вырвался вздох, похожий на рыдание. Что-то подсказало ему, что она заснула скорее от горя, чем от усталости. Природа ласково посылает такое облегчение детям, а Бен-Гур привык считать ее почти ребенком. Он облокотился на спинку кресла и задумался. "Я не буду будить ее. Мне нечего сказать ей – нечего, кроме моей любви... Она – дочь Иудеи, очаровательная, не похожая на египтянку: в той все тщеславие, в этой – искренность, в той самолюбие, в этой чувство долга, в той эгоизм, в этой самоотвержение.
Нет, вопрос не в том, люблю ли я ее, а в том, любит ли она меня. Она с первого же знакомства была моим другом. Ночью на террасе в Антиохии с какой детской нежностью молила она меня не озлоблять Рим и просила рассказать о вилле в Мизенуме и о жизни в ней. Она не знает, что я тогда заметил ее желание, чтобы я ее поцеловал. Может быть, она уже забыла о поцелуе. Я – нет. Я люблю ее. В городе еще не знают, что я нашел своих родных. Я боялся рассказать это египтянке, но эта малютка порадуется вместе со мной, встретит их с любовью, окажет им услуги и подарит ласку. Моей матери она будет второй дочерью, а Тирса найдет в ней самое себя. Я разбужу ее и расскажу ей обо всем, только не о чарах Египта: нет, не могу заставить себя говорить о подобной глупости. Я лучше уйду и подожду другого, лучшего времени. Я подожду, дорогая Эсфирь, самоотверженный ребенок, дочь Иудеи!"
И он удалился так же тихо, как и вошел.
8. Предательство Иуды Искариота
Улицы были полны снующего взад и вперед народа, местами толпящегося вокруг костров, на которых жарилось мясо. Народ пировал и был счастлив. Запах жареного мяса, смешанный с запахом горящего и дымящегося кедра, наполнял воздух. Так как в этот день израильтяне были полны друг к другу братских чувств и гостеприимство их было безгранично, то Бен-Гур на каждом шагу отвечал на поклоны, а группы у костров приглашали его принять участие в их пире. "Нас объединяет общая любовь к Богу", – говорили они, но Бен-Гур с благодарностью отказывался от угощения, намереваясь взять лошадь и вернуться в свои палатки на Кедроне.
По пути ему необходимо было пересечь проезд, приобретший вскоре печальную известность в истории христианства. Празднество и здесь было в полном разгаре. Оглядев улицу, он увидел огни движущихся факелов и заметил, что пение прекращалось по мере их приближения. Но удивлению его не было границ, когда он удостоверился, что в свете движущихся огней блестят острия копий, указывавших на присутствие римских солдат. Как могли издевающиеся легионеры попасть в еврейскую религиозную процессию? Обстоятельство это было непонятно, и Бен-Гур остановился, желая его выяснить.
Луна светила ярко, но, казалось, для освещения дороги было недостаточно ни луны, ни факелов, ни костров, ни света, изливающегося из окон и открытых дверей, и некоторые участники процессии шли с зажженными фонарями. Бен-Гур пошел вблизи процессии, чтобы рассмотреть лица проходящих. Факелы и фонари несли слуги, из которых некоторые были вооружены дубинами и копьями. Они как бы прокладывали дорогу идущим за ними важным лицам. Но куда они идут? Конечно, не в храм, потому что дорога в священный дом Сиона пролегает не здесь. И если шествие их носит мирный характер, то почему тут солдаты?
Когда процессия поравнялась с Бен-Гуром, он обратил внимание на трех людей. Они возглавляли процессию, и слуги особенно заботливо служили им. В одном человеке он узнал начальника полиции храма, в другом – первосвященника. Человека, шедшего между ними, сначала нельзя было рассмотреть, так как он, тяжело опираясь на руки двух других людей, шел низко опустив голову на грудь, словно стараясь скрыть свое лицо. Он был похож на преступника, еще не отделавшегося от страха ареста, или на человека, которого ведут на пытку или смерть.
То, что его поддерживали сановники, и внимание, которое они ему оказывали, ясно говорило, что человек этот если и не главный виновник процессии, то во всяком случае играет в ней не последнюю роль – роль свидетеля, вожака, может быть, доносчика. Узнав, кто он, легче можно было определить цель процессии и его значение в ней. Бен-Гур пошел рядом с первосвященником, дожидаясь, когда человек этот поднимет голову. И вскоре он поднял ее, и свет фонаря упал на его бледное, мрачное, угнетенное страхом лицо, на его всклокоченную бороду и тусклые, ввалившиеся, полные отчаяния глаза.
Часто следуя за назареянином, Бен-Гур знал Его учеников так же хорошо, как Самого учителя, и теперь при взгляде на это ужасное лицо он воскликнул:
– Иуда Искариот!
Человек медленно повернул голову и остановил глаза на Бен-Гуре, как бы желая что-то сказать, но первосвященник остановил его.
– Кто ты? Проходи! – сказал он, отталкивая Бен-Гура.
Бен-Гур принял толчок равнодушно и, обождав немного, снова присоединился к процессии. Он прошел таким образом и долину между холмами Везефы, и мимо Везефы до Овечьих ворот. Всюду встречался народ, и всюду он был занят исполнением религиозных обрядов.
Так как это была ночь перед Пасхой, то все ворота были отворены. Часовые удалились на празднество, и процессия вошла в ворота неопрошенной. Перед ними открылось глубокое Кедронское ущелье с Масличной горой впереди, украшенной кедрами и оливами, темневшими при лунном свете, серебрившем все небо. От Овечьих ворот шли две дороги: одна – на северо-восток, другая – в Вифанию. Прежде чем Бен-Гур успел решить вопрос, идти ли ему далее и по какой дороге, толпа увлекла его в ущелье, но он и теперь не понимал цели этой ночной процессии.
