Чарльз Диккенс - Очерки Боза, Наш приход
— Ну что ж, моя дорогая, — сказала миссис Джозеф Портер хозяйке, после того как они пробыли некоторое время с глазу на глаз и неутомимой гостье удалось выведать у миссис Гэтлтон все, что требовалось, о предстоящем спектакле, — что ж, голубушка, людям рот ведь не заткнешь. Что поделаешь, все равно будут плести, есть ведь такие Зловредные… А, мисс Люсина, моя дорогая, как вы поживаете? Я вот только что говорила вашей маменьке, что до меня дошли слухи, будто…
— Да? Что же именно?
— Миссис Портер имеет в виду наш спектакль, детка, — сказала миссис Гэтлтон. — Она как раз начала рассказывать о том…
— О, прошу вас, оставим это, — перебила хозяйку миссис Портер. — Это же так нелепо! Совершенно также нелепо, как то, что заявил этот… ну, как его… этот молодой человек, который сказал, что его поражает, как это у мисс Каролины, с ее ступнями и икрами, хватает духу представлять Фенеллу.
— Какая неслыханная наглость, кто бы там это ни говорил! — вспыхнула миссис Гэтлтон.
— Разумеется, моя дорогая! — в тон ей пропела торжествующая гостья. Вне всякого сомнения! Потому что, — как я тут же ему сказала, — если мисс Каролина берется играть Фенеллу, из этого еще не следует, что она воображает, будто у нее красивые ноги. И тут он — подумать только, что позволяют себе эти щенки! — тут у него хватило нахальства утверждать, будто…
Трудно предугадать, насколько преуспела бы милейшая миссис Портер в достижении своей высокой цели, если бы появление мистера Томаса Болдерстона, родного брата миссис Гэтлтон, которого в этом семействе звали запросто «дядюшка Том», не направило беседу в другое русло и не подсказало миссис Портер блестящий план действий в день предстоящего спектакля.
Дядюшка Том был очень богат и обожал своих племянников и племянниц, что, естественно, делало его важной персоной в глазах родственников. Это был самый добросердечный человек на свете, всегда веселый и бодрый и необычайно говорливый. Он любил похвалиться тем, что никогда, ни при каких обстоятельствах не повяжет черного шелкового галстука и не снимет своих высоких ботфорт, но особенным предметом его гордости было то, что он знал на зубок все наиболее известные произведения Шекспира от первой до последней строчки. И это не было пустой похвальбой! По причине этого свойства, роднящего его с ученым попугаем, дядюшка Том не только беспрестанно сыпал цитатами, но не мог спокойно усидеть на месте, если кто-нибудь при нем перевирал слова «Эвонского лебедя», — он должен был тут же поправить нечестивца. Ко всему этому дядюшка Том был большой шутник, никогда не упускал случая вставить острое, как ему казалось, словцо и всякий раз хохотал до слез, если что-нибудь вдруг покажется ему забавным.
— Ну, девочки, как дела? — спросил дядюшка Том, когда с поцелуями и приветствиями было покончено. — Вызубрили свои роли? Люсина, милочка, акт второй, сцена первая, твое место слева, даю реплику: «…Счастливее я никогда не буду». Как дальше? Продолжай: «…Что ты? Избави бог…».
— Да, да, — воскликнула мисс Люсина, — помню:
Что ты? Избави бог! Наоборот:Жизнь будет нас дарить все большим счастьем…
— Делай время от времени паузу, — сказал старый джентльмен, считавший себя весьма строгим критиком. «Что ты? Избави бог! Наоборот» — здесь ударение на последнем слоге «наоборот»; затем громко: «Жизнь» и пауза — раз, два, три, четыре; затем снова громко: «будет нас дарить все большим счастьем» — с ударением на «большим». Вот так-то, моя дорогая. По части ударений можешь положиться на своего дядюшку. А, Сем, как поживаешь, мой мальчик?
— Очень хорошо, спасибо, дядюшка, — ответствовал мистер Семпрониус, который только что вошел в гостиную. Черные круги вокруг глаз от въевшейся в кожу жженой пробки придавали его лицу что-то птичье. — Вы, конечно, посетите нас в четверг, дядюшка?
— Конечно, конечно, дружок.
— Какая жалость, мистер Болдерстон, что ваш племянник не догадался попросить вас посуфлировать на спектакле! — шепнула дядюшке Тому миссис Джозеф Портер. — Вы были бы для них неоценимы.
— Да, смею думать, что я как-нибудь справился бы с этой задачей, отвечал дядюшка Том.
— Я хочу сидеть рядом с вами на спектакле, — продолжала миссис Портер. — Тогда, если кто-нибудь из наших молодых друзей что-нибудь напутает, вы растолкуете мне, что там на самом-то деле. Мне это страшно интересно.
— Почт за счастье быть вам полезным чем только могу.
— Значит, уговорились?
— Безусловно.
— Сама не знаю, чего это я, — сказала миссис Гэтлтон дочерям, когда они, собравшись вечером у камелька, повторяли свои роли, — но мне ужасно неприятно, что миссис Джозеф Портер будет у нас в четверг. Я уверена, что она что-то замышляет.
— Ну, нас-то ей не удастся выставить в смешном свете, — высокомерно заявил мистер Семпрониус Гэтлтон.
Долгожданный четверг настал в положенное время, и, как глубокомысленно заметил мистер Гэтлтон-старший, «не принес с собой сколько-нибудь серьезных разочарований». Правда, еще не было полной уверенности в том, что Кассио удастся когда-нибудь натянуть на себя костюм, который ему прислали из костюмерной. Оставалось также неясным, достаточно ли оправилась после инфлюэнцы примадонна, чтобы выйти на сцену. Мистер Харлей, он же Мазаньелло, слегка занемог и охрип после того, как проглотил несметное количество лимонов и леденцов, чтобы голос лучше звучал, а обе флейты и виолончель не явились вовсе, отговорившись жестокой простудой. Ну и что за беда? Зрители приняли приглашение все до единого. Актеры знали свои роли, костюмы сверкали, расшитые блестками и мишурой, а белые плюмажи были чудо как хороши; мистер Эванс падал до тех пор, пока не достиг совершенства, покрывшись синяками с головы до пят; Яго заверял всех, что в сцене убийства он произведет «потрясающий эффект». Глухой джентльмен, игравший самоучкой на флейте, любезно предложил прихватить свой инструмент, что не могло не послужить весьма ценным дополнением к оркестру. Игра мисс Дженкинс на фортепьяно, как известно, всегда вызывала бурю восторга, значит, тут опасаться было нечего, а мистеру Кейну не впервой было разыгрывать с ней дуэты на скрипке. Что до мистера Брауна, который великодушно согласился привести свою виолончель, когда его об этом попросили за час до спектакля, то никто не сомневался, что он отлично справится с делом.
Пробило семь, и прибыли зрители. Избранное общество Клэпема и его окрестностей быстро заполняло театральную залу. Здесь были Смиты и Габбинсы, Никсоны, Диксоны и Хиксоны, и еще другие люди с самыми различными фамилиями; были два олдермена и один будущий шериф; был сэр Томас Глампер, в прошлое царствование получивший титул за то, что преподнес его величеству адрес по случаю спасения кого-то от чего-то, и, наконец, хотя, быть может, с них-то и следовало начать, — в третьем ряду посредине восседали миссис Джозеф Портер и дядюшка Том, причем миссис Портер развлекала дядюшку Тома, рассказывая ему разные забавные истории, а дядюшка Том развлекал всех остальных, хохоча во все горло.
В восемь часов, минута в минуту, прозвенел колокольчик суфлера «динь-динь-динь!» — и в оркестре загремела увертюра из «Людей Прометея».{81} Пианистка с похвальным упорством барабанила по клавишам, а по временам вступала и виолончель и «звучала вполне сносно, принимая во внимание…» Однако незадачливый флейтист, взявшийся играть свою партию с листа, вынужден был на горьком опыте убедиться, что старую пословицу можно перекроить на новый лад: «с глаз долой — пиши пропало». Его посадили так далеко от пюпитра с нотами, что, будучи крайне близорук, он ничего не видел и потому делал что мог, то есть изредка подыгрывал на флейте — и всегда невпопад, чем изрядно метал остальным музыкантам. Впрочем, надо отдать ему справедливость — он проделывал это с большим блеском. В общем, увертюра в исполнении этих музыкантов чем-то очень напоминала скачки. Фортепьяно обогнало всех на несколько тактов, второй пришла виолончель, оставив далеко позади бедняжку-флейту, которая никак не могла угомониться, так как глухой джентльмен дудел себе и дудел, совершенно не подозревая, что делает что-то не то, и был крайне поражен, увидав, что зрители аплодируют и увертюра, стало быть, окончена. Затем со сцены отчетливо донеслась какая-то возня, шарканье ног и громкий шепот: «Вот так так! Что же теперь делать?» — и еще что-то в том же духе. Зрители снова захлопали — на этот раз, чтобы подбодрить актеров, — после чего довольно явственно прозвучал голос мистера Семпрониуса, который требовал, чтобы суфлер «очистил сцену и дал звонок».
Снова раздалось «динь-динь-динь», зрители опустились на свои места, занавес дрогнул, пополз вверх, открыв взорам несколько пар желтых башмаков, двигающихся в различных направлениях, и замер.
