Максим Горький - На дне. Избранное (сборник)
Акулина Ивановна. Что же — особого человека нанять прикажешь?
Степанида. Как хотите! Пускай певчий носит — что ему? Петр Васильич, поставь на стол самовар, ей-ей, мочи нет!
Петр. Ну, давай… эх!
Степанида. Спасибо. (Уходит.)
Акулина Ивановна. В самом деле, Петя, скажи-ка ты певчему-то, пусть бы он самовар-от подавал? Право…
Татьяна (тоскливо вздыхает). О боже мой…
Петр. А не сказать ли ему, чтоб он воду носил, полы мыл, трубы чистил и, кстати уж, белье стирал?
Акулина Ивановна (с досадой отмахивается от него рукой). Что зря говоришь? Всё это своим порядком и без него делают… А самовар внести…
Петр. Мамаша! Каждый вечер вы поднимаете сей роковой вопрос — вопрос о том, кому носить самовар. И поверьте, что вопрос этот пребудет неразрешенным до поры, пока вы не наймете дворника…
Акулина Ивановна. На кой шут он нужен, дворник? Отец сам двор убирает…
Петр. И это называется — скряжничеством. А скряжничать нехорошо, имея в банке…
Акулина Ивановна. Ш-ш! Нишкни! Отец услышит — он те задаст банк! Ты в банк-то деньги вложил?
Петр. Послушайте!
Татьяна (вскакивая). Петр, да оставь хоть ты… ведь терпения не хватает…
Петр (подходя к ней). Ну, не кричи! Незаметно для себя втягиваешься в эти споры…
Акулина Ивановна. Застонали! Слова сказать матери-то нельзя…
Петр. Изо дня в день — одно и то же… На душу от этих прений садится какая-то копоть, ржавчина…
Акулина Ивановна (кричит в дверь своей комнаты). Отец! Иди чай пить…
Петр. Когда истечет срок моего отлучения от университета, я уеду в Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три года университетской жизни я отвык от дома… от всего этого крохоборства и мещанской суеты… Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..
Татьяна. А мне вот некуда ехать…
Петр. Я говорю тебе — поезжай на курсы…
Татьяна. Ах, зачем мне курсы? Я жить, жить я хочу, а не учиться… пойми!
Акулина Ивановна (снимая чайник с самовара, обожгла руку и вскрикивает). Ах, пострели те горой!
Татьяна (брату). И я не знаю, не представляю — что значит жить? Как я могла бы жить?
Петр (задумчиво). Н-да, жить надо умеючи… осторожно…
Бессеменов (выходит из своей комнаты и, оглядев детей, садится за стол). Нахлебников звали?
Акулина Ивановна. Петя! Позови-ко…
(Петр уходит. Татьяна идет к столу.)Бессеменов. Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я говорил…
Татьяна. Ну, не всё ли равно, папаша?
Бессеменов. Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, всё равно…
Акулина Ивановна. Всего фунт купила я, отец. Целая голова есть, только не успели расколоть… не сердись!
Бессеменов. Я не сержусь… Я говорю — пиленый сахар тяжел и не сладок, стало быть, невыгоден. Сахар всегда нужно покупать головой… и колоть самим. От этого будут крошки, а крошки в кушанье идут. И сахар самый, он легкий, сладкий… (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?
Татьяна. Ничего, ничего… так…
Бессеменов. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для, себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам — жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь — как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос. Н-да…
Татьяна. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?
Бессеменов. И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо — обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен… Зря, не подумавши хорошо, пустил я вас в образование… Вот — Петра выгнали, ты — в девках сидишь…
Татьяна. Я работаю… я…
Бессеменов. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей твои — никому не надобны, и тебе самой. Выходи замуж, живи законным порядком, — я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду.
Акулина Ивановна (всё время разговора отца с дочерью беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец, ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки… не хочешь ли? От обеда остались… а?
Бессеменов (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе! (Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессеменов говорит дочери.) Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Всё дрожит, всё боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!
Перчихин (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным — во веки веков!
Бессеменов. У тебя опять разрешение вина?
Перчихин. С горя!
Бессеменов. С какого это?
Перчихин (рассказывает, здороваясь). Зяблика продал сегодня… Три года держал птицу, тирольской трелью пела, — продал! Почувствовал себя за этот поступок низким человеком и — растрогался. Жаль птицу, привык… любил…
(Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.)Бессеменов. А зачем продавал, коли так?
Перчихин (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг стола). Цену хорошую дали…
Акулина Ивановна. А что тебе деньги? Всё равно зря промотаешь…
Перчихин (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам… верно!
Бессеменов. Значит, опять-таки не было резона продавать…
Перчихин. Был резон. Слепнуть стала птица… стало быть, скоро помрет…
Бессеменов (усмехаясь). Ты, однако, не совсем дурак…
Перчихин. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры моей…
(Петр и Тетерев входят.)Татьяна. А Нил где?
Петр. Ушел с Шишкиным на репетицию.
Бессеменов. Где это они играть хотят?
Петр. В манеже. Спектакль для солдат.
Перчихин (Тетереву). Божьей дудке — почтение! Синиц ловить идем, дядя?
Тетерев. Можно. А когда?
Перчихин. Хоть завтра.
Тетерев. Не могу. Покойник есть…
Перчихин. До обедни?
Тетерев. Могу. Заходи. Акулина Ивановна! А не осталось ли чего-нибудь от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..
Акулина Ивановна. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ко там…
(Поля уходит.)Тетерев. Премного благодарен. Ибо сегодня, как вам это известно, не обедал я по случаю похорон и свадьбы…
Акулина Ивановна. Знаю, знаю…
(Петр, взяв налитый стакан, уходит в комнату за аркой, сопровождаемый испытующим взглядом отца и недружелюбным — Тетерева. Несколько секунд все пьют и едят молча.)Бессеменов. А хорошо ты, Терентий Хрисанфыч, заработаешь в этом месяце. Почти каждый день покойник.
Тетерев. Везет… ничего.
Бессеменов. И свадьбы часто…
Тетерев. И женятся усердно…
Бессеменов. Вот накопи деньжат да и сам женись.
Тетерев. Не хочется…
(Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая беседа.)Перчихин. Не женись, не надо! Нашему брату, чудаку, женитьба ни к чему. Лучше пойдем снигирей ловить…
Тетерев. Согласен…
Перчихин. Расчудесное это занятие — снигирей ловить! Только что снег выпал, земля словно в пасхальную ризу одета… чистота, сияние и кроткая тишина вокруг… Особенно ежели день солнечный — душа поет от радости! На деревьях еще осенний лист золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка пухлого присыпаны… И вот на этакую умилительную красоту — гурлы! гурлы! — вдруг с небес чистых стайка красных птичек опустится, цви! цви! цви! И словно маки расцветут. Толстенькие эдакие пичужки, степенные, вроде генералов. Ходят и ворчат и скрипят — умиление души! Сам бы в снигиря обратился, чтобы с ними порыться в снегу… эх!..
Бессеменов. Глупая птица, снигирь.
Перчихин. Я сам глупый…
Тетерев. Рассказано хорошо…
Акулина Ивановна (Перчихину). Младенец ты…
