Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
Разве неизвестно, что внешний мир, порядочное общество не существует для заключенных?
Равнодушный к моральным законам, арестант волей-неволей подчиняется произволу тюремного режима, а так как там судьбами вершат убийцы и воры, которых больше всего боятся и уважают, то любой узник стремится быть среди преступных вожаков.
Вернемся к Скелету, старосте камеры; он стоял среди арестантов, от него не отходили Крючок и Николя Марсиаль.
— Ты говоришь правду? — спросил Скелет у Марсиаля.
— Да, точно; дядя Мику все узнал от Верзилы, который хотел убить этого негодяя… за то, что он кого-то продал…
— Тогда сделать ему темную, и делу конец, — сказал Крючок.
— Скелет давно говорил, что с Жерменом нечего церемониться, надо завалить этого барана.[35]
Староста вынул изо рта трубку и проговорил тихим голосом, таким хриплым, что его едва было слышно:
— Жермен задирает нос, он мешает нам, шпионит, ведь кто меньше говорит, тот больше слышит; надо было, чтоб его выкинули из Львиного Рва; если бы мы пустили кровь Жермену… его сразу и убрали бы.
— Ну и что… — возразил Николя, — что изменилось?
— Изменилось то, — ответил Скелет, — что если он продал, как говорит Верзила, то живым отсюда не уйдет!
— Туда ему и дорога! — сказал Крючок.
— Нужно проучить, — гневно заговорил Скелет. — Теперь нас преследуют не легавые, а провокаторы. По доносу отрубили головы Жаку и Готье… к вечной каторге приговорили Руссилона…
— А я, а моя мать, а Тыква? А мой брат в Тулоне? — воскликнул Николя. — Разве нас всех не продал Краснорукий? Теперь это доказано; вместо того чтобы посадить с нами, его отправили в Рокетт! Испугались поместить сюда… он, негодяй, чувствовал, что ему несдобровать…
— А я? — сказал Крючок. — Разве Краснорукий не донес на меня?
— А разве меня не предал Жобер, — промолвил юный арестант тонким голосом, жеманно картавя, — человек, предложивший мне дело на улице Сен-Мартен?
Этот юноша, с высоким голосом, бледным, полным и женственным лицом, с лукавыми глазами, был странно одет: на голове у него был красный шелковый платок, завязанный в виде банта надо лбом и прижимавший к вискам две пряди белокурых волос; вместо галстука он носил белую шерстяную шаль с зеленым узором, завязанную на груди; его коричневая суконная куртка исчезала под узким поясом широких штанов из пестрой шотландской материи в клетку.
— Разве это не подлость!.. Разве можно поверить, что человек станет таким мерзавцем, — произнес жеманный юноша. — Я доверял Жоберу как никому на свете.
— Мне, Жавотта, точно известно, что он продал тебя, — ответил Скелет, который, казалось, особенно покровительствовал этому заключенному. — Улика есть: с ним поступили как с Красноруким: не посадили к нам, а направили в Консьержери… Надо с этим кончать… расправиться со злодеем. Негодяи выдают себя за наших друзей, а сами на службе у полиции. Они полагают, что их шкура будет цела, потому что их сажают в другие тюрьмы, разлучив с теми, кого они предали…
— Верно!..
— Чтоб с этим покончить, арестанты должны относиться к доносчику как к смертельному врагу; не важно, предал ли он Пьера либо Жака, у нас либо в другой тюрьме, это в счет не идет, надо придушить его. Когда мы завалим четырех, другие задумаются, прежде чем выдать воров.
— Прав Скелет, — сказал Николя, — тогда надо начать с Жермена.
— Так и сделаем, — ответил Скелет. — Но подождем Хромого. Если он докажет, что Жермен шпион, тогда все… барашек больше не будет блеять, его завалят.
— А как же быть с надзирателем? — спросил преступник, которого Скелет называл Жавоттой.
— Я придумал… Нам поможет Острослов.
— Он? Да он же трус.
— И не сильнее блохи.
— Молчать, я сам знаю. Где он?
— Он вернулся из приемной, но его вызвали к тюремной крысе.[36]
— А Жермен, он все еще в приемной?
— Да, с девицей, которая его навещает.
— Как только он вернется, смотрите в оба! Надо только подождать Гобера, без него не обойтись.
— Без Острослова?
— Конечно…
— А Жермена прикончим?
— Я беру это на себя.
— А как, ведь у нас отобрали ножи!
— А эти клещи хочешь попробовать? Подставляй горло, — заявил Скелет, показывая свои длинные, сухие и твердые, как кусок железа, пальцы.
— Ты задушишь его?
— Сожму немного.
— Но если узнают, что это ты?
— Ну и что? Разве у меня две головы, как у теленка, которого показывают на ярмарке?
— А ведь правда… голову рубят только один раз, а поскольку ты в этом уверен…
— Более чем уверен; адвокат еще вчера мне об этом сказал. Пойман с рукой в мешке и с ножом в горле убитого. Ведь я — обратная кобылка,[37] приговор заранее известен… Ладно, я отправлю свою голову посмотреть, что там в корзине у палача, правда или нет, что он надувает казненных и кладет опилки вместо отрубей, которые нам жалует правительство.
— Верно… Приговоренный к казни имеет право на отруби. Помню, моего отца так же обворовали… — подтвердил Марсиаль, разразившись свирепым смехом.
При этой омерзительной шутке все присутствовавшие расхохотались.
Ужасно! И мы ничего не преувеличиваем, напротив, еще смягчаем ужас обычных тюремных пересудов.
Повторяем, нужно все-таки дать представление, хотя бы поверхностное, о том, что говорится, что происходит в этих страшных пагубных школах цинизма, воровства, убийства.
Нужно, чтобы знали о том, с каким показным презрением говорят почти все закоренелые преступники о самых страшных наказаниях, которыми карает их общество.
Тогда, быть может, поймут, что необходимо изменить систему бесплодных наказаний, пагубных общений и заменить их единственным возмездием, которое может, как мы докажем ниже, устрашить самых закоренелых негодяев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Собравшиеся в теплом зале арестанты громко засмеялись.
— Тысяча чертей! — заорал Скелет. — Я хотел бы, чтоб наши байки подслушали судьи, которые думают запугать нас гильотиной… Пусть придут к заставе Сен-Жак в день, когда состоится мой бенефис: они увидят, как я, поклонившись толпе, смело скажу: «Папаша Сансон, пожалуйста, дерните шнур!»
Новый взрыв хохота.
— Это длится сколько времени, сколько нужно, чтобы проглотить комок жевательного табака. Шарло дергает за веревку…
— И перед вами открыты двери в преисподнюю, — проговорил Скелет, покуривая трубку.
— Ну и сбрехнул, разве преисподняя есть?
— Болван! Я в шутку говорю… есть нож гильотины, есть голова, которую под нее кладут… вот и все. Теперь, когда я знаю свою дорогу и что мне предстоит Обитель «Утоли моя печали»,[38] я бы охотнее пошел туда сегодня, чем завтра, — с диким возбуждением заговорил Скелет. — Да, я хотел бы уже быть там, кровь подступает к горлу, когда подумаю о толпе, которая соберется, чтобы посмотреть на меня. Четыре-пять тысяч зевак столпятся на площади, будут толкаться, драться за лучшее место, будут снимать окна, стулья, словно хотят лицезреть какое-то шествие. Я уже слышу их голоса: «Сдается место! Сдается место!» Будут воинские части, пехота, кавалерия… и всякая всячина… и все это для меня, для Скелета: ведь для честного человека такого зрелища не устроят! Верно, друзья? Вот что придает бодрость. Даже такой трус, как Гобер, и тот пошел бы твердым шагом… ведь все, кто смотрят на вас, распаляют вам нутро… потом… мгновение… и ты лихо умираешь… это раздражает судей и честных людей и учит бандитов потешаться над курносой.
— Точно так, — заговорил Крючок, подражая циничному бахвальству Скелета, — нас хотят запугать тем, что палач разложит для нас свой товар, и баста.
— Наплевать на эту машинку, — поддержал Николя. — И тюрьма и каторга — невидаль какая; лишь бы мы все были друзьями. Будем веселиться, пока смерть не пришла!
— Было бы нестерпимо, — произнес юноша с жеманным голосом, — если бы нас навсегда разместили по отдельным камерам; говорят, что так и сделают.
— Ты что! — гневно завопил Скелет. — Не болтай… По камерам — в одиночку, даже не подумаю! Пусть лучше мне отрубят руки и ноги, чем оставаться одному в четырех стенах… не видеть моих парней, не побалагурить с ними. Нет! Предпочту каторгу Центральной тюрьмы; на «лужке»[39] ты на воздухе, видишь людей, приходишь, уходишь, болтаешь с друзьями. Вот что я скажу: пусть башка летит, а в отдельную камеру не сяду. Теперь я убежден, что мне конец, ведь верно? А ежели мне скажут: хочешь в пустехонькую камеру на год? Я суну шею под обрезальную машинку! Целый год без людей! Разве вытерпишь?.. О чем думать, когда ты ни с кем не встречаешься…
— А если бы тебя заперли в одиночке силой?
— Я бы там не остался… бежал бы, — заявил Скелет.
