Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
— Готов дать вам любой урок, милорд! — воскликнул Стенио. — В любом, назначенном вами месте.
Лорд Кью с удивлением взглянул на маленького человечка. Он не мог понять, как такой пустячный случай, столь обычный в переполненной бальной зале, мог вызвать подобный гнев. Он еще раз поклонился ее светлости и отошел.
— Вот он ваш англичанин, ваш Кью, которого вы повсюду расхваливаете, — сказал Стенио мосье де Флораку, стоявшему поблизости и наблюдавшему эту сцену. — Что он, просто bete [180] или еще и poltron? [181] По-моему, и то и другое.
— Замолчите, Виктор! — вскричал Флорак, схватив его за руку и отводя в сторону. — Я-то уж, во всяком случае, ни то, ни другое, вы знаете. И запомните: лорду Кью не занимать ни ума, ни храбрости.
— Не примете ли вы на себя труд, Флорак… — не унимался тот.
— …передать ему ваши извинения? Охотно. Ведь это вы его оскорбили.
— Да, оскорбил, parble!.. — подхватил гасконец.
— Человека, который в жизни никого не обидел. Человека большой души, на редкость искреннего и честного. На моих глазах проверялась его храбрость, и, поверьте я знаю, что говорю.
— Что ж, тем лучше для меня! — вскричал южанин. — Мне выпадет честь встретиться с храбрецом. Итого их на поле будет двое.
— Вы просто служите им орудием, мой бедный друг, — сказал мосье де Флорак, заметив, как пристально следят за ними глаза мадам Д'Иври. Она немедля взяла под руку благородного графа Понтера и вышла с ним подышать свежим воздухом — в соседнюю комнату, где, как обычно, шла игра; в сторонке от играющих прохаживались лорд Кью и его друг, лорд Кочетт.
В ответ на какие-то слова Кью, лицо лорда Кочетта вытянулось от удивления, и он сказал:
— Ишь что выдумал, проклятый французишка! Какой вздор!..
— Ля вас ищу, milord, — игриво промолвила мадам Д'Иври, бесшумно появляясь у них за спиной. — Мне надо вам кое-что сказать. Вашу руку! Вы когда-то мне давали ее, mon fillel. Надеюсь, вы не приняли всерьез выходку мосье де Кастийона: он глупый гасконец и, верно, слишком часто наведывался нынче вечером в буфет.
Лорд Кью ответил, что он и не думал принимать всерьез выходку мосье де Кастийона.
— Ну и прекрасно! У этих героев фехтовальной залы ужасные манеры. Гасконцы всегда готовы обнажить шпагу. Что сказала бы прелестная мисс Этель, если бы узнала об этой ссоре?
— А ей нет нужды о ней знать, — ответил лорд Кью, — разве что какой-нибудь услужливый друг почтет своим долгом ее осведомить.
— Осведомить ее… такую милочку!.. Да у кого хватит жестокости причинить ей боль? — удивилась невинная герцогиня. — Что вы так смотрите на меня, Фрэнк?
— Любуюсь вами, — ответил с поклоном ее собеседник, — никогда еще не видел вас в таком ударе, ваша светлость.
— Вы говорите загадками! Вернемся в бальную залу. Пойдемте, потанцуйте со мной немного. Когда-то вы охотно со мной танцевали. Давайте же повальсируем еще раз, Кью. А потом… потом, через день-два я возвращусь к его светлости и расскажу ему, что его крестник женжтся на самой прекрасной из всех англичанок, будет жить сельским отшельником и витийствовать в палате лордов. Это разумно, так разумно!.. — И она повела лорда Кью, озадаченного собственной покорностью, обратно в бальную залу, и находившиеся там добрые люди не выдержали и захлопали в ладоши, увидев, что они танцуют вместе.
Ее светлость кружилась так, точно ее ужалил неаполитанский паук, который, как рассказывают, доводит танцоров до исступления. Ей хотелось, чтобы музыка играла все быстрей и быстрей. Откинувшись на руку Кью, она повисла в его объятиях. Она изливала на него всю томность своих взглядов. Эти взгляды скорей смущали его, чем очаровывали. Однако окружающие были довольны; они почитали весьма благородным со стороны герцогини так открыто демонстрировать состоявшееся между ними примирение после небольшой размолвки.
Лорд Кочетт, заглянув через плечо мосье де Флорака в двери бальной залы, сказал:
— Ну и прекрасно! А танцорка она отменная, эта маленькая герцогиня.
— Змея, — сказал Флорак, — как она извивается!
— Надеюсь, что дело с гасконцем улажено? — заметил лорд Кочетт. — Совершеннейший вздор!
— Вы так думаете? Посмотрим! — ответил Флорак, который, как видно, лучше знал свою очаровательную кузину. По окончании вальса, Кью отвел свою даму на место и поклонился ей; и хотя она сделала ему знак сесть рядом, подвинувшись для этого и подобрав свои шуршащие юбки, он отошел прочь, лицом мрачнее тучи. Ему хотелось поскорее уйти от нее. В ее дружбе было что-то для него еще более ненавистное, чем в ее злобе. Он знал, что именно эта рука нанесла утром удар ему и Этель. Он направился к дверям и на пороге остановился с обойми своими друзьями.
— Идите спать, мой маленький Кью, — сказал Флорак. — Вы очень бледны. Вам лучше лечь в постель, mon garcon.
— Она вытянула у меня обещание, вести ее к ужину, — сказал Кью со вздохом.
— Она вас отравит, — пошутил его собеседник. — И зачем только отменили колесование! Клянусь честью, надо восстановить его для этой женщины.
— Колесо тут под боком, — ответил, рассмеявшись, Кью. — Идемте, виконт, попытаем счастья. — И он удалился в комнату, где шла игра.
В эту ночь лорд Кью последний раз играл в азартные игры. Он то и дело выигрывал. Казалось, само колесо послушно ему, и крупье дивились его удаче. Флорак повторял его ставки, твердя с суеверием игрока:
— Я не я, если мальчика не ждет какая-то беда.
Время от времени мосье де Флорак выходил в бальную залу, поручая свою ставку заботам Кью, и возвращаясь, непременно обнаруживал, что стопка его золотых выросла; а ведь достойному виконту было так нужно, чтобы Фортуна улыбнулась ему. В одно из своих возвращений он с серьезным видом сказал лорду Кочетту:
— Пока занялась другим. Посмотрим, что будет дальше.
— Trente-six encore, et roge gagne! [182] — выкрикнул крупье своим гнусавым голосом.
Карманы мосье де Флорака были набиты двойными наполеондорами, и он, к счастью, для себя, кончил игру, ибо Кью, поставив свой выигрыш раз, другой, третий, все потерял.
Когда лорд Кью покидал бальную залу, мадам Д'Иври, заметив, что Стенио двинулся следом за ним, отозвала назад этого бородатого барда, метавшего огненные взгляды.
— Вы решили преследовать мосье де Кью, — сказала она, — не отпирайтесь, я знаю. Садитесь здесь, сударь, — и она похлопала его веером, усаживая возле себя на скамью.
— Хотите, чтобы я позвал его к вам, мадам? — сказал поэт голосом трагика.
— Я и сама могу вызвать его, если пожелаю, Виктор, — ответила герцогиня.
— Будем надеяться, что и другим это удастся, — проговорил гасконец, положив одну руку на грудь, а другой поглаживая усы.
— Fie, monsier, qe vos sentez le tabac! Je vos le defends. Entendez-vos, monsier? [183]
— Portant [184] я помню времена, когда вашей светлости не претили сигары, — отвечал Виктор. — Что ж, разрешите удалиться, коли запах табака вам неприятен.
— Вы тоже хотите покинуть меня, Стенио! Думаете, я не видела, как вы поглядывали на мисс Ньюком? Как рассердились, когда она отказала вам в танце? Мы все видим! Женщины, знаете ли, не обольщаются. Вы посылали мне прелестные стихи, поэт. Но вы ведь так же хорошо можете петь о розе, о закате, о статуе или картине, как и о женском сердце. Минуту назад вы разгневались оттого, что я танцевала с мосье де Кью. Или, по-вашему, женщины считают ревность непростительной?
— Вы, как никто, умеете возбуждать ее, мадам, — ответствовал трагик.
— Мосье, — промолвила с достоинством его собеседница, — должна ли я отчитываться перед вами в своих поступках и спрашивать разрешения пройтись?
— Конечно, я лишь раб, мадам, — со вздохом сказал гасконец, — а вовсе не повелитель.
— И раб не из покорных, мосье, — добавила герцогиня, мило надув губки и стрельнув большими глазами, чей блеск искусно оттеняли румяна. — Но допустим… допустим, я танцевала с мосье де Кью не ради него, — видит бог, танцевать с ним совсем не так уж приятно, — а ради вас! Допустим, я не хочу, чтобы продолжалась эта глупая ссора; допустим, я, в отличие от вас, не считаю его ни дураком, ни трусом. Я нечаянно слышала вашу беседу с одним из самых низких людей на свете, с добрейшим моим кузеном, мосье де Флораком, но речь не о нем, сударь. Допустим, я знаю графа де Кью, как человека дерзкого и хладнокровного, дурно воспитанного и грубого, — подобно всем его соотечественникам, однако не страдающего отсутствием храбрости, — как человека, страшного во гневе. Могу ли я не опасаться… Нет, не за него, а…
— За меня? Мари!.. Ах, мадам, ужель вы полагаете, что отпрыск моего рода отступит перед англичанином? Разве вам неведома история моей семьи? Неведомо, что я сызмала поклялся в ненависти к этой нации? Tenez, madame [185], этот мосье Джонс, что посещает ваш салон, — ведь только уважение к вам помогает мне сдерживаться при встречах с этим глупым островитянином. Капитан Шуллер, которого вы так отличаете, — тот, по крайней мере, прекрасно стреляет и ловко сидит в седле. Мне всегда казалось, что у него манеры бильярдного маркера, но я уважал его за то, что он воевал с Доном Карлосом против англичан. Но этот Кью!.. Его смех действует мне на нервы; его наглый вид бесит меня! Я возненавидел его с первого взгляда. Судите сами, мадам, мог ли я сейчас почувствовать к нему большую любовь, увидев его с вами!.. — Правда, Виктору еще почудилось, будто Кью посмеялся над ним в начале вечера, когда blanche мисс отказала ему в танце, но этого он не сказал.
