Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге
Однако вот что интересно: в последнее время всех, приезжающих ко мне с родины, я расспрашиваю о Фудзи, и у меня создалось впечатление, что никто на нее не смотрит. Возможно, при нынешнем уровне развития метеорологической службы людям просто нет нужды определять погоду по движению облаков вокруг вершины? А может, даже прекрасная, величественная Фудзи становится обыденностью, если живешь рядом и видишь ее каждый день, поэтому никому просто в голову не приходит беседовать с нею? Разве в жизни современных японцев такое не происходит сплошь и рядом? Возьмем, к примеру, семью: муж и жена, родители и дети не часто ведут задушевные, искренние разговоры, создается впечатление, что видеть друг друга каждый день вошло у них в привычку и они просто потеряли интерес друг к другу. И разве из-за этого не происходит взаимное отчуждение, ведущее к разрушению семьи, разве не в этом причина многих несчастий?..
К тому времени, когда в своих размышлениях я дошел до этого пункта, мы миновали Хаконэ и въехали в Готэмбу. Величественная Фудзи всегда приветствовала меня, когда я подъезжал к этому месту, но сегодня ее закрывали плотные черные тучи, она сердилась и не желала показываться, очевидно решив наказать меня за то, что я с такой неохотой ехал сегодня в музей.
«Знаешь, у людей есть собственные, только им доступные удовольствия, вот мне, к примеру, очень хотелось бы послушать зарубежных музыкантов!» — улыбнулся я и прикрыл глаза. Скоро мы въехали в Нумадзу. Дочь прежде всего поехала на кладбище, к могиле матери. Я-то был уверен, что моей покойной жены нет в этой могиле, но из уважения к чувствам дочери вместе с ней вышел из машины и послушно постоял рядом.
Встреча в музее была намечена на час, мы опоздали минуты на три. У ворот уже стояло несколько человек, очевидно, они вышли, чтобы встретить нас. Отчасти желая оправдать свое нежелание ехать, я уверял себя, что мало кто приедет в такую плохую погоду, но зал подвального этажа с трудом вмещал собравшихся.
Мне стало неловко. Даже не передохнув — жаль было времени, — я прошел в зал, чтобы начать читать свою «литературную лекцию». Хотя я совсем не готовился к ней, но с бесцеремонностью, свойственной старости, с серьезным видом сел за стол и с таким же серьезным видом проговорил без малого два часа. После чего почти час отвечал на вопросы и беседовал с аудиторией. Перед моим взором одно за другим возникали сосредоточенные лица собравшихся — их было то ли восемь, то ли девять десятков. Господин такой-то из Курумэ, господин такой-то из Окаямы, господин такой-то из Сикоку, такие-то из Кансая, такие-то из Нагои… Они приехали сюда издалека, несмотря на то что в последнее время резко возросла плата за проезд… Я чувствовал себя не столько растроганным, сколько виноватым и никак не мог перестать говорить.
Потом я наконец вернулся в комнату отдыха, но и туда то и дело заходил кто-нибудь из членов Общества, одни спешили поделиться местными новостями, другие хотели получить совет по каким-то своим делам, некоторые просили автограф… В общем, передохнуть мне так и не удалось. Спустя некоторое время мы вышли на улицу, чтобы сфотографироваться у входа в музей. Сперва фотографировались все вместе, потом — отдельными группами, и конца этому не было видно. Все это время вокруг меня звучал хор голосов: ах, как мы рады видеть вас в добром здравии, да, просто глазам невозможно поверить… Кивая направо и налево, я приветствовал взглядом сосны в роще перед музеем, не пропуская ни одной, старался сказать хоть несколько слов особо застенчивым членам Общества…
Вскоре дочь объявила, что машина готова, и меня наконец отпустили. Собравшиеся долго махали руками нам вслед, но в конце концов мы выехали на шоссе, я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Может быть, из-за крайней усталости, меня стали одолевать всякие глупые и малодушные мысли — как нехорошо, что я не успел бросить прощальный взгляд на гору Кануки; надо было подняться на второй этаж и посмотреть на море; я даже не зашел в сосновую рощу и не вдохнул запах хвои; даже Фудзи и то не удалось увидеть… Поглощенный этими мыслями, я не заметил, как мы оказались на скоростной магистрали.
Не помню, сколько прошло времени, но вдруг мне показалось, что за окном что-то светится. Удивленный, я выглянул наружу: раздвинув завесу черных туч, на меня смотрела Фудзи, ее нежное розовое лицо улыбалось.
Ну вот, наконец-то и встретились, подумал я, прижав лицо к стеклу, и тут Фудзи сказала: «Добро пожаловать. Все очень рады. Пусть ты и ослаб, но выглядишь прекрасно… Ни за что не дашь девяноста… На вид тебе не больше восьмидесяти. Будешь так держаться — и до ста доживешь…» И тут же задернула занавес из туч. Я тоже улыбнулся в ответ: она разговаривала со мной как с ребенком.
В самом деле, хорошо, что мы все-таки поехали, подумал я, и настроение у меня улучшилось. Но тут — мы как раз проезжали Готэмбу — я вдруг сообразил, что попал в довольно нелепую ситуацию, и растерялся.
Дело в том, что перед выездом из музея я из-за всей суеты и спешки забыл сходить в уборную. Старые люди всегда должны помнить, что у них частое мочеиспускание.
А я последний раз был в уборной в половине первого и теперь, как только у меня улучшилось настроение, почувствовал, что мой мочевой пузырь переполнен. На скоростной магистрали искать уборную бессмысленно, оставалось только терпеть, но это было выше моих сил, я чувствовал, что еще немного — и я больше не смогу сдерживаться. Я поискал глазами, нет ли в машине какого-нибудь сосуда, в который можно было бы справить нужду, но ничего подходящего не обнаружил. Я уже думал обратиться к дочери, но тут вдруг меня пронзила мысль, что это мне наказание от Бога за то, что я позволил себе выехать в дурном расположении духа. «Ладно, — решил я, как ни глупо это было, — раз так, буду терпеть до конца, померяюсь силами с Богом и покажу, на что я способен»…
Однако терпеть с каждым мигом становилось труднее, скоро мне стало совсем невмоготу, я испытывал ужасные мучения. Тут я сообразил, что притупить чувствительность и облегчить боль можно, прибегнув к методу полного погружения в природу, который я применял когда-то, борясь с болезнью в высокогорном санатории. Правда, в машине нельзя было лечь, но можно было закрыть глаза, постараться ни о чем не думать, глубоко дышать, расслабиться, так чтобы тело, словно пережив временную смерть, вернулось к жизни…
Я хорошо помнил, что, если удается полностью отрешиться от своего «я», физическая боль исчезает, поэтому старался как только мог. Очевидно, из-за усталости я очень быстро стал задремывать. Понимая, что если я засну, то могу обмочиться во сне, я сказал себе, что нельзя допускать такого позора, что мне следует впасть в состояние мнимой смерти, а не сна, и вступил в мучительную схватку с самим собой. Это была долгая, долгая борьба, больше похожая на пытку. Когда я очнулся, мне показалось, что мой мочевой пузырь вот-вот взорвется, но к, счастью, мы уже съехали со скоростной магистрали и въехали в Токио.
— Хорошо бы найти где-нибудь туалет, — сказал я, обращаясь к сидящей впереди дочери.
— Скоро Сибуя. Зайдем в магазин «Кинокуния». Я тоже едва терплю, — отозвалась она.
Скоро мы остановились у магазина и, оставив в подземном гараже машину, на лифте поднялись на третий этаж. Там нас провели в туалет, но я впал в состояние полного беспамятства и ничего не понимал. Только когда передо мной оказался белый унитаз и из меня хлынула моча, я испытал ни с чем не сравнимое блаженство, мне казалось, что моча извергается из всего моего тела. «Вот я и одержал победу над Богом», — подумал я и рассмеялся.
Выйдя из уборной, я увидел, что весь просторный третий этаж сверкает электрическими лампами, на прилавках разложены какие-то иностранные товары. «Вот тебе и японский магазин», — удивился я. Потом мы спустились вниз и на машине выехали в город. По сияющим огнями улицам текли толпы молчаливых людей, мне показалось, что я попал за границу, и я с удовольствием смотрел в окно. Вскоре мы проехали мимо синтоистского святилища, повернули налево и оказались на аллее, которая живо напомнила мне какой-то парижский бульвар. И тут у меня возникла очень странная мысль.
— А способен ли Бог, лишенный зримого облика, понимать такие вот ничтожные печали и радости наделенного плотью человека? Право же, как человек ни жалок…
Моя книга подходит к концу, в заключение я хочу рассказать о том, как был поражен и напуган, когда через восемнадцать дней после моей поездки в музей, а именно 27 ноября, ко мне явился Бог-Родитель. В то утро мне принесли уведомление из издательства о том, что готовится к выпуску седьмое издание «Улыбки Бога»….
Во второй половине дня, немного раньше обычного, к нам пришла госпожа Родительница и устроилась в японской гостиной. Поскольку дома не было никого, кроме меня и дочери, мы сразу же сели перед Родительницей и приготовились ее слушать. Она заговорила необычно суровым тоном:
