Итало Звево - Самопознание Дзено
Я шел к нему за советом — продолжать мне психоанализ или бросить. Но, почувствовав на себе его ясный, испытующий взгляд, я струсил. Наверное, это было бы смешно — признаться, что я, в моем-то возрасте, поверил в такое шарлатанство. Неприятно, конечно, что мне не пришлось с ним посоветоваться: если бы Паоли запретил мне психоанализ, все стало бы значительно проще, но мне было бы еще неприятнее ощутить на себе слишком долгую ласку его больших глаз.
И я рассказал ему о своей бессоннице, о хроническом бронхите, о мучившей меня тогда сыпи на щеках, о стреляющих болях в ногах и, наконец, о моей странной забывчивости.
Паоли исследовал мою мочу прямо в моем присутствии. Смесь окрасилась в черный цвет, и врач задумался. Вот он, наконец, настоящий анализ, а не какой-то там психо! С волнением и симпатией я вспомнил свое далекое химическое прошлое: настоящий анализ — это я, пробирка и реагент. Мой собеседник, то бишь анализируемый, дремлет до тех пор, пока реагент его не разбудит. Содержимое пробирки либо вообще не оказывает сопротивления, либо уступает при минимальном подъеме температуры. Ни о какой симуляции не может быть и речи. То, что происходило в пробирке, не имело ничего общего с тем, как вел себя я, когда, желая угодить доктору С., придумывал все новые подробности о своем детстве, призванные подтвердить софокловский диагноз. Здесь все делалось по-честному. Исследуемое вещество заключалось в пробирку, где, будучи всегда неизменным, оно дожидалось реагента. Когда же реагент появлялся, оно отвечало ему всегда одно и то же. Не то что в психоанализе, где никогда не повторяются ни слова, ни видения. Психоанализ следовало бы назвать иначе, скажем, психологическое приключение. Приступая к психоанализу, вы чувствуете себя как человек, который отправляется в лес, не зная, кого он там встретит — разбойника или друга. И, когда приключение кончается, вы все равно знаете не больше, чем раньше. В этом психоанализ схож со спиритизмом.
Но Паоли все-таки не думал, что дело тут в сахаре. Он сказал, чтобы я пришел завтра, а он тем временем исследует жидкость путем поляризации.
И я ушел, торжествуя, обремененный диабетом. Я чуть было не отправился к доктору С., чтобы спросить его: а как насчет такой вот болезни? Возьмется ли он проанализировать ее причины таким образом, чтобы болезнь прошла? Но я был уже сыт им по горло, этим типом, и не желал его видеть даже для того, чтобы поднять на смех.
Должен признаться, что диабет был для меня великой отрадой. Я рассказал о нем Аугусте, и у нее на глазах сразу же выступили слезы.
— Ты за всю свою жизнь столько говорил о болезнях, что в конце концов хотя бы одну ты должен был подцепить, — сказала она, а потом попыталась меня утешить.
Я любил свою болезнь. Я с симпатией вспоминал бедного Коплера, который предпочитал реальную болезнь воображаемой. Теперь я был с ним согласен. Реальная болезнь — ведь это так просто: достаточно предоставить ей развиваться! В самом деле, когда я прочел в одной медицинской книге описание моей болезни — это было все равно, что получить программу жизни (не смерти!) на разных ее этапах! Прощайте, все мои твердые решения, наконец-то я от вас избавился. Все должно было идти своим чередом, без всякого моего участия.
Я узнал также, что моя болезнь протекает всегда или почти всегда очень спокойно. Больной много ест и много пьет и, если ему удается избежать опухолей, не испытывает сильных страданий. Потом умирает в сладостнейшей коме.
Вскоре мне позвонил Паоли. Он сообщил, что не обнаружил никаких следов сахара. Я пошел к нему на следующий день, и он прописал мне диету, которую я соблюдал всего несколько дней, и какую-то смесь, на которую он мне выписал совершенно неудобочитаемый рецепт и которую заставил меня принимать в течение целого месяца.
— Что, испугались? Думали, диабет? — спросил он улыбаясь. Я запротестовал, но не сказал, что сейчас, когда диабет меня покинул, чувствую себя ужасно одиноким. Он все равно не поверил бы.
В тот период мне в руки попалось знаменитое сочинение доктора Биэрда о неврастении. Я последовал его совету и стал менять лекарства каждую неделю, списывая его рецепты ясным, разборчивым почерком. В течение нескольких месяцев лечение, на мой взгляд, шло прекрасно. Даже Коплер не утешался в свое время таким количеством лекарств, каким утешался в ту пору я. Правда, потом я разочаровался и в этом лечении, но возвращение к психоанализу откладывал со дня на день.
Однажды я встретил доктора С. Он спросил, уж не вздумал ли я бросить лечение. При этом он был очень любезен, куда любезнее, чем в ту пору, когда я еще был в его лапах. Видимо, он хотел заполучить меня обратно. Я сказал, что меня одолели срочные дела — всякие домашние заботы, которые причиняют мне множество хлопот и отнимают массу времени, но едва меня оставят в покое, как я тут же к нему приду. Мне хотелось попросить его вернуть мне рукопись, но я не решился: это было бы все равно, что сказать, что ни о каком лечении я не хочу больше и слышать. И я отложил эту попытку до того времени, когда он заметит, что я не помышляю более о лечении, и примирится с этим.
Прежде чем мы расстались, он сказал мне несколько слов, с помощью которых он, видимо, надеялся завладеть мною снова:
— Если вы заглянете себе в душу, вы увидите, что она изменилась. Вот посмотрите — вы сразу же вернетесь ко мне, как только поймете, насколько я приблизил вас к здоровью за этот сравнительно короткий срок.
Но мне-то, честно говоря, кажется, что, копаясь с его помощью в собственной душе, я заронил в нее новые болезни.
Я хочу излечиться от последствий его лечения. Я избегаю мечтаний и воспоминаний. Это из-за них моя бедная голова перестала чувствовать себя уверенно на собственной шее. Я стал ужасающе рассеянным. Я разговариваю с человеком и, пока говорю ему одно, невольно пытаюсь вспомнить другое — то, что я незадолго до этого сказал или сделал и что успел уже позабыть, или какую-то свою мысль, которая кажется мне необыкновенно значительной — такой значительной, какой казалась отцу мысль, пришедшая ему в голову накануне смерти и которую он так и не смог вспомнить.
Если я не хочу оказаться в сумасшедшем доме, пора кончать с этими забавами.
15 мая 1915 г.
Два дня праздника мы провели в Лучинико, на нашей вилле. Мой сын Альфио должен оправиться после гриппа и поэтому останется здесь на несколько дней вместе с сестрой. А мы с женой приедем сюда снова к троицыну дню.
Наконец-то мне удалось вернуться к своим милым привычкам: я снова бросаю курить. Мне стало гораздо легче уже с тех пор, как я ограничил свободу, которую предоставил мне этот дурак доктор. Сейчас середина месяца, и я испытываю то самое затруднение, которое доставляет наш календарь всякому, кто хочет принять четкое и упорядоченное решение. Во всех месяцах разное число дней. Чтобы придать вес своему решению, надо бросить курить вместе с концом чего-нибудь — месяца, например. Но если не считать июля — августа и декабря — января, то нет в году двух месяцев, следующих друг за другом, в которых было бы одинаковое число дней. Во времени творится страшный беспорядок.
Желая собраться с мыслями, на второй день нашего приезда я совсем один отправился после полудня на берег Изонцо. Ничто так не способствует размышлению, как вид бегущей воды. Вы стоите на месте, а вода доставляет вам все новые и новые впечатления, так как ежеминутно меняет цвет и очертания.
Это был странный день. Где-то высоко, по-видимому, дул сильный ветер, потому что облака все время меняли форму, но внизу воздух был неподвижен. Время от времени солнце, уже по-весеннему теплое, находило щелочку среди мчавшихся туч и заливало ярким светом то кусок долины, то горную вершину, вырывая лоскут нежной майской зелени из тени, покрывшей весь пейзаж. Температура была умеренной, и в этом беге облаков тоже чувствовалось что-то весеннее. Вне всякого сомнения, погода пошла на поправку!
Мне удалось по-настоящему сосредоточиться, и я пережил одно из тех мгновений подлинной и глубокой объективности, редко предоставляемых нам скупой жизнью, в которые мы наконец-то перестаем чувствовать и считать себя жертвами. Глядя на всю эту зелень, так очаровательно подчеркнутую вспышками солнца, я нашел в себе силы взглянуть и на свою жизнь и на свою болезнь с улыбкой. Огромную роль в моей жизни и болезни играли женщины. Пускай не целиком, пускай частями — ножками, талией, ртом, они заполняли все мои дни. И, окинув взглядом свою жизнь и свою болезнь, я их полюбил — и понял. Насколько прекраснее была моя жизнь жизни так называемых здоровых людей, которые колотят своих женщин, а если не колотят, то, во всяком случае, хотели бы их колотить, — и это всегда, не считая отдельных редких моментов. Меня же никогда не покидала любовь. Я думал о своей жене, даже когда переставал о ней думать: мне хотелось, чтобы она простила мне то, что я думаю не о ней. Другие, бросая женщину, чувствуют разочарование и отчаиваются. А в моей жизни не было дня, когда бы я не чувствовал желания: после каждого очередного крушения иллюзия полностью возрождалась вновь, когда я начинал мечтать о еще более прекрасном голосе, теле, позе.
