Вулф Том - Мужчина в полный рост (A Man in Full)
— Похоже, да, вы в усрачке.
Один добавил:
— Чё пасти-то раззявили? Скоро ваще курить запретят — тада точно будете в усрачке.
— Тада, шериф, дуй за берушами! — крикнул какой-то оки. — Как начнем, бля, в двери колошматить — мало не покажется!
Конрад на верхней койке вздохнул, прислонился к стене и потянулся за новой книгой. Но она оказалась сплошным разочарованием — во всяком случае не «Стоиками в игре» замечательного Люциуса Тумса. Книга называлась просто «Стоики». На титульной странице значилось: «„Стоики. Эпиктет, Марк Аврелий, Мусоний, Руф, Зенон. Фрагменты“. Составитель и автор предисловия — А. Грисуолд Бимис, специалист в области классической филологии, профессор Йельского университета». Конрад глазам своим не верил! Магазин выслал не ту книгу! Неужели даже в таких мелочах судьба отвернулась от него?! Словно подтверждая это, охранник еще и лишил покупку товарного вида — а ведь книгу можно было обменять! — и бросил на колени заключенному лишь оборванную стопку жалких рассыпающихся страниц. Однако книга есть книга, другой все равно нет. Поэтому Конрад открыл предисловие профессора Бимиса… Кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… — скрежетали вентиляторы над головами охранников. Тр-р-ш-ш-ш тр-р-ш-ш-ш… бульк-бульк-бульк-бульк… — журчали унитазы. «Блядь-блядь-блядь…» — доносилось из камер поверх проволочного потолка. Чтение шло туго — книга была о греках и римлянах, об «истоках философии, о пытливых умах, исследовавших тайны жизни и мироздания». Эпиктет, Марк Аврелий, Мусоний, Руф, Зенон оказались философами, которые жили почти две тысячи лет назад, в эпоху Римской империи. Конрад уже клевал носом, покачиваясь на волнах книжных строчек, когда одна деталь — всего несколько слов — зацепила его. Профессор упомянул, что в молодости этот Эпиктет сидел в тюрьме. Его пытали, даже искалечили, но он все-таки стал одним из величайших римских философов. Конрад начал всерьез продираться сквозь нудный, неторопливый слог. Об Эпиктете мало что было известно, не указывались даже точные даты рождения и смерти, но профессор писал, что родители будущего философа, греки, еще мальчиком продали сына в рабство телохранителю императора Нерона. Эпиктет начал жить, лишенный всего — семьи, имущества, свободы.
Конрад уже не мог читать по порядку. Он перелистнул несколько страниц, чтобы прочесть слова самого Эпиктета. «Книга I, глава 1: О том, что зависит от нас и что не зависит от нас[23]»… и взгляд скользнул на абзац пониже: «а заключенному… — заключенному! — на земле, в земном теле, в своем кругу и обществе, что говорит Зевс? Зевс говорит: „Если бы было возможно, я сделал бы и бренное тело твое и бренное имущество свободным и неподвластным препятствиям. Но в действительности, да не будет тебе неведомо, оно не есть твое, оно — брение, искусно замешенное. Я дал тебе некоторую часть нашу, искру божественного огня — способность влечься и не влечься, стремиться и избегать. Если ты будешь заботиться о ней и полагать в ней всего себя, то никогда не будешь испытывать помех, никогда не будешь стенать, не будешь жаловаться, не будешь льстить никому“».
А потом Эпиктет сказал: «Я должен умереть. Так разве вместе с тем и стенать? Быть в заключении — в заключении, сказал он! — но разве вместе с тем и скорбеть? Быть изгнанным. Так разве кто-нибудь мешает мне вместе с тем смеяться, не поникать духом, благоденствовать? „Я закую тебя“. — „Человек, что ты говоришь? Меня? Ты закуешь мою ногу, а мою свободу воли и Зевс не может одолеть“. — „Я брошу тебя в тюрьму“. — „Ты бросишь туда только бренное тело“. — „Я обезглавлю тебя“. — „Разве я говорил тебе, что моя голова неотрубаема?“» И еще Эпиктет сказал: «Людей показывают обстоятельства. Стало быть, когда тебе выпадет какое-то обстоятельство, помни, что это бог, как учитель борьбы, столкнул тебя с грубым юнцом. — Для чего? — можешь ты спросить. — Для того чтобы ты стал победителем на Олимпийских играх. А без пота не стать».
— Э! Конрад! — это был Пять-Ноль с нижней койки. — Еще ко-што, бра! Слыаш? Караси, они думают, если…
И Пять-Ноль начал очередной урок «для тех, кто впервые в тюрьме». Конраду не хотелось сейчас слушать. Его вдруг непреодолимо потянуло к этому Эпиктету, о котором он никогда не слышал, чье имя и выговорить-то толком не мог. Однако рисковать только что обретенным расположением своего хатника (как заключенные называют соседей по камере) он тоже не хотел и решил все-таки прислушаться к его словам.
— Караси, — рассуждал Пять-Ноль, — они думать, если сидеть тихо, не гонобобиться, если делай вид, что просто пописай вышел, то ты невидимый. Это байда, бра! Невидимых не бывает. Или ты играешь, или ссышь, яс-ссно? А эти аббалы, — он протянул руку с нижней койки, чтобы Конрад ее заметил, и описал круг, словно охватывая весь блок со всеми камерами, — если подумают, что ты ссышь, ты и огребешь. Тогда они схарзают тебя.
Конраду не хотелось разговаривать. Хотелось вернуться к Эпиктету. Но слово «схарзают» кольнуло его. Страшное слово. «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?» Конрад уже знал — на языке Пять-Ноль «схарзать» значит сожрать — слопать, схрумкать, проглотить, уничтожить…
— Но как показать, что ты… играешь? — спросил он Пять-Ноль. — Что надо делать?
— Делать — не надо, бра. Языком работай. Биток с аббалами не делай, — «не дерись с этими амбалами». — Языком работай.
Конрад задумался над советом гавайца, но так и не понял, что же тот имел в виду.
Кларнеты, тромбоны и белые исполнители тянули теперь, словно подпрыгивая на ходу, еще одну старую песню с неровным ритмом, что-то о «танцорах в лунном свете». Вокруг раздавалось уже привычное «кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-кр-р-р-р… тр-р-ш-ш-ш-тр-р-ш-ш-ш… бульк-бульк-бульк бульк… блядь-блядь-блядь…», и вот послышалось громыханье металлических тележек с едой, начинавших свой путь вдоль камер. «Э! Трас-тии! Трас-тии!» Заключенные, получившие за примерное поведение статус трасти — в Санта-Рите это слово произносили как «трас-тии», — раскладывали еду по бумажным тарелкам и вместе с пластмассовыми вилками совали их в окошки. Тому, кто любит оладьи на завтрак и жареную курицу на ужин, голод в Санта-Рите не грозит. Обед — неизменный сандвич с куском мяса, испещренного кровеносными сосудами и сухожилиями — был несъедобен, как и омлет из яичного порошка (почему-то с привкусом чернослива); но на оладьях и жареной курице вполне можно было протянуть. «Э! Трас-тии!» Дребезжание тележки раздавалось все ближе.
Пять-Ноль подошел к двери со стаканчиком из-под мороженого, тем самым, обернутым пленкой от сандвича, просунул его в щель окошка, как-то странно повернул голову и прищурился. Потом позвал Конрада.
— Э, гля!
Конрад подошел к двери и встал на место Пять-Ноль. Стаканчик с вдавленным черным дном и натянутой прозрачной пленкой стал зеркалом, настоящим зеркалом заднего обзора. Конрад видел в нем коридор, ряд дверей и открытых окошек. Видел высокую раздаточную тележку с алюминиевыми лотками — она стояла уже за две камеры от них. Видел стопку бумажных тарелок, куриную ногу на верхней… «Крокер Глобал»! Восемьдесят фунтов! «Крокер Глобал» давно снабжал Санта-Риту. Последний наряд, который Конрад выполнил в ночь увольнения, был как раз из Санта-Риты. Коробки с морожеными куриными ногами весили восемьдесят фунтов каждая. Конрад закрыл глаза и на миг снова вернулся в морозильную камеру самоубийц, где сражался но ночам с грязно-желтыми ледяными глыбами. Может быть, его куриную ногу грузил Кенни, Херби или Энерджайзер… А он, Конрад, теперь на другом конце цепочки, в этой жуткой дыре. Тележку толкал нескладный костлявый китаец в круглых очках. На вид ему было лет двадцать семь — двадцать восемь. Серьезный, как молодой ученый-мандарин.
Конрад втащил стаканчик обратно, Пять-Ноль покачал у него перед носом указательным пальцем:
— Секрет! Смари, Конрад. Как работай языком. — И подмигнул.
Через минуту послышался стук в дверь, и в окошке показались круглые очки китайца-трасти.
— Э! Ужин! — тонким голосом объявил он.
Пять-Ноль подошел к окошку и, выдвинув челюсть, уперся в трасти тяжелым взглядом. Китаец передал ему бумажную тарелку с куриной ногой. Пять-Ноль повернулся вместе с ней к Конраду, опять подмигнул и откусил от ноги огромный кусок. Почти половину. Потом повернулся обратно к трасти, пихнул ему в окошко тарелку с надкушенной ногой и сказал, заталкивая мясо за щеки:
— Э, парин, чё за отстой? Смари! Какой-то аб-бал смолотить половина доббаной курица. Давай ще одну, парин!
Он сверлил костлявого китайца таким убийственным взглядом, что, если бы взгляд в самом деле обладал разрушительной силой, трасти тут же упал бы замертво. Но китаец тарелку не взял.
— Что? — переспросил он, подняв глаза на Пять-Ноль.
— Смодай! — смотри, проверяй, — доббаная курица, на хрен, бра! Какой-то аб-бал схарзал половину эдой мудагуги! Давай ще одну!
