Янко Есенский - Демократы
Вместо прежних двенадцати депутатов от нее входили теперь в парламент тридцать пять. Пробивался в политическую жизнь и комиссар Ландик. Не будь перед ним одного старика — «патриота», на свет появился бы молодой политик. Но роды прекратились как раз перед Ландиком. Из-за дурацкого объединения с радикалами в староместском округе не хватило голосов, которые вынесли бы его на поверхность. Не будь пакта с радикалами, по которому Петрович обещал им три мандата, старичок не оказался бы впереди Ландика.
Но одна большая туча все же омрачала небосклон, не позволяя солнышку сиять полным светом. Туча называлась Радлаком, который в новоместском избирательном округе провалился. Здесь прошли только два «крестьянина»: Экрёш и Петрович. Огромная потеря для партии! Вопиющая несправедливость по отношению к Радлаку! Кому лавры, а кому тернии! Лавры и тернии переплелись, отчего казалось, что и лавры колючи.
Петрович терниев не чувствовал, но и на лаврах не почивал. Он готовился к своим тяжелым обязанностям. Собирал документы, вел дела и больше всего внимания уделял своим процессам.
Среди них были:
1. Розвалид против банка «Кривань» по вопросу о пенсии.
2. Розвалид против «Кооператива по снятию шкур и К°» о незаконном обогащении.
3. Розвалид против Дубца по вопросу удочерения.
4. Процесс против Дубца по вопросу обеспечения дочери.
Петрович погружался в эти дела, как водолаз в море, и всюду ему мерещились чудовища.
Он прикидывал: допустим, Дубец знает о дочери, но не заботится о ней. Составил ли он завещание? Если составил — то какое? Если нет — собирается ли, и если собирается — то какое?
Допустим, Дубец давным-давно забыл о том, что существует на свете девушка по имени Анна, его законная дочь, наследница. От такого распутника всего можно ожидать. Есть ли смысл в таком случае обращать его внимание на девушку? Не лучше ли, чтоб дочь осталась забытой? Напомнишь — легко может статься, что он нарочно сделает завещание в ущерб дочери. Не поставишь его в известность — он не узнает о дочери, и в случае его смерти, если он не оставит завещания и не промотает состояния, мадемуазель Дубцова станет единственной наследницей. Если Дубец завещает свое состояние кому-нибудь другому, дочь сможет потребовать причитающуюся ей долю. Все неудобство в том, что наследование обусловлено смертью. Смерть же нельзя вызвать повесткой по мере надобности, она всегда является лишь по собственному усмотрению, причем обычно тогда, когда ее не ждут. Дубцу сорок восемь лет, он увивается за танцовщицами, из чего можно заключить, что о смерти не помышляет, равно как и о своей последней воле; он может прожить еще лет тридцать. Через тридцать лет ему стукнет семьдесят восемь, дочери — пятьдесят, а самому адвокату будет около семидесяти. Все это бесспорно, но ожидание тянулось бы слишком долго, а если учитывать коварство смерти, произвольно избирающей себе в жертвы людей и хилых и здоровых, и старых и молодых, конечные результаты весьма туманны…
Что же — молчать или не молчать?
Допустим, что мы промолчим. Зато наведем справки — знает ли отец о своей дочери, — а в дальнейшем будем действовать в зависимости от полученных данных.
Можем промолчать или не промолчать и в процессе по делу об удочерении. Процесс, по-видимому, не нужен. Если на девушке женится комиссар Ландик или секретарь Микеска — на что отцу новая дочь, а дочери новый отец? У нее будет муж, который заменит отца. Не лучше ли остаться с родным отцом? Начнем копаться — отец узнает, что у него есть дочь, это повлечет за собой указанные выше последствия.
Следовательно: наводить справки! Надо наводить справки.
Он вспомнил о тетке Корнелии, у которой Желка гостила летом прошлого и позапрошлого года. Как соседка Дубца по имению, Корнелия больше чем кто бы то ни было может знать об этом безнравственном человеке.
Тетка жила на Мудронёвом проспекте в новом беленьком двухэтажном доме под голубой крышей. Как уже говорилось, эти цвета напоминали пани Микласовой покойного мужа, у которого — помните? — была фабрика по производству крахмала. В те времена крахмал упаковывали в голубые коробки. Так она чтила память мужа. От крахмала становятся жесткими не только сорочки, но и характеры. Тетка ожесточилась в своей приверженности к бело-голубому культу и неуклонно следовала ему.
Часто она поступала жестко, хотя порой подавляла в себе слезы, но случалось ей и всплакнуть, — впрочем, крахмал идет в дело только разбавленный водой.
Она занимала пять комнат на втором этаже. Ее последовательность проявилась и тут: потолки всех пяти комнат были выкрашены голубой краской, а стены — белой, столы, стулья, буфеты были белые, а ковры — голубые. Человек входил сюда словно в квартиру ретивого члена партии националистов.
Теткин этаж воевал с первым, где жила ее дочь Мария, писательница, с одиннадцатилетней бледной девочкой, своей дочкой Ольдой.
В этой войне неприязнь не проявлялась открыто, но противоречивые мнения уже сталкивались.
На втором этаже царила жизнь практичная, естественная, открытая, старомодная, ретроградски правильная, симпатизировавшая испанским мятежникам.
На первом этаже буйным цветом расцветала жизнь на первый взгляд идеалистическая, абстрактная, аффектированно возбужденная, наполненная поисками нового, недовольная старыми порядками, прогрессивно-левая, симпатизировавшая красной Испании.
Наверху фыркали быки, мычали коровы, резвились телята, хрюкали свиньи, визжали поросята, сыпалось зерно, срезалась кукуруза, чистилась свекла, наверху окучивали, сеяли, жали, наполняли амбары, наверху гудели машины, грохотали вагоны, много говорилось о времени, о заработках, о выгоде, о ценах; гостями были управляющие, евреи-торговцы, биржевики, агенты и мясники. Внизу веяло литературой и искусством, сюда приходили поэты и писатели, литературные критики, иногда художники и скульпторы, заглядывали певцы и артисты.
Наверху не угощали, потому что каждую булку следовало занести в расход; внизу пили чай, вино, пиво, сладкие ликеры, ели бутерброды, торты, соленое печенье, кремы, мороженое. Наверху — биржа, торги, ярмарки; внизу — декламация, пение, дискуссии о поэзии и искусстве — словом, внизу находился литературный салон шагающих в ногу со временем передовых молодых людей, которым в недалеком будущем предстояло перевернуть политический, экономический, социальный мир и в первую очередь — культуру.
Петрович застал именно такое литературное чаепитие. Тетка Корнелия на нем не присутствовала. Горничная в красном передничке и с бантом на голове проводила гостя на второй этаж. Пани Микласова приняла его в шелковом кимоно с голубыми рукавами. «Совсем как моя жена», — подумал Петрович. Лицо ее на фоне блестящей белой краски стен казалось особенно темным. Морщины вокруг рта и на шее были почти так же глубоки, как складки шелка. На сжатых пепельных губах застыла горькая усмешка, тянувшая кончик носа книзу. Глаза ее были холодны. Белым платочком она смахивала слезинки.
Прошли в салон с голубыми креслицами вокруг белого стола. Сели.
Когда после обычных фраз, среди которых были и пожелания счастливо трудиться на депутатском поприще и небрежная благодарность за пожелания, депутат напомнил тетке о соседе Дубце, ее словно обожгло. Оттопырив нижнюю губу, она фыркнула, шлепнула себя по костлявым коленкам, и изо рта ее с шипением вырвалось:
— Живодер! Взяточник! Вы, депутаты, должны раз и навсегда навести порядок с табаком.
Выяснилось, что еще в январе у Дубца закупили табак по шести крон, а за ее табак дали только по три.
— Одна и та же местность, одна и та же погода, одинаковая почва, одинаковый табак, а цена разная, — с раздражением извергала она. — Ты можешь себе представить? Я точно так же выращиваю рассаду, делаю грядки, прикрываю, открываю, три раза окучиваю, обрываю цвет, обламываю побеги, нанизываю, глажу, упаковываю, перевязываю, связываю в пачки. А цена разная! У одного сорт «Прима», а у другого тот же самый табак — брак. Спасибо еще, не квалифицируют его как «Крошка» или «Не годный к употреблению». Себе в убыток. Завели обязательное страхование на случай града, а град бывает раз в десять лет, страхование на случай пожара, еще сбавляют на влажность, на налоги, на больницу, и половина идет работникам. А веревки, а шпагат, а покрывала, а проволока, а керосин!
— Союз табаководов, — не выдержал Петрович, усмехаясь про себя, что не он один недоволен налогами, и тетка абсолютно права.
— Союз табаководов, Союз обработки табака, Союз земледельцев, Союз батраков.
— Организованные банды попрошаек, — сел на своего конька депутат.
— Банды! — подхватила тетка. — Всюду платишь, казалось бы, за это должны блюсти твои интересы, а они думают только о себе. Пошлют такого дрестуна, — прости за выражение, — чтоб досматривал при сдаче табака, а он? Молчит, как рыба, закроет глаза и стоит, как слепой. Конечно, он не хочет ссориться с таможенными чиновниками{132}, потому что и у него будут покупать табак. И так везде. Нет травинки, на которую бы не влез какой-нибудь жук, чтобы обглодать ее. Без конца изобретают новых жуков, всякие там союзы, кооперативы, фонды, синдикаты. Держишь коров, перерабатываешь молоко — и уже с неба сваливается, как муха в подойник, Союз молочников. Разводишь свеклу, не успеешь оглянуться — тут как тут Союз свекловодов. Если в хозяйстве есть лен или конопля, гляди в оба, чтоб тебе их не подмочил Союз льноводов и коноплеводов, Центролен. Объявится соя, масличные культуры — их уже топчет Союз соеводов, Союз работников масличных культур… Не продашь молока, ягненка, горсточку семечек, ветку с дерева, чтоб не платить проценты молочным, животноводческим, лесным институтам, — и в столице, и в крае, и в округе, и в общине. Отовсюду распоряжаются тобой, приказывают и требуют денег. Горе тебе, если ты не член, устроят бойкот и сживут со света, ничего не продашь. Настоящая диктатура. Дойдет до того, что определят, сколько я могу иметь панталон, сколько ты имеешь право выкурить сигар и выпить коньяку, а если превысишь установленные нормы — вступай в Союз носителей одежды, курильщиков, алкоголиков, подавай прошения через Хозяйственный совет в зависимости от количества и размера, — в низшую, среднюю или высшую инстанцию, доплачивай всюду, всяким управлениям и союзам, пропадай от нетерпения или чего-нибудь еще… Тьфу!.. Чтоб их разорвало! Сколько их разевает рот на чужую зайчатину: что помягче да получше — слопают, а тебе оставят лапы… Почему мой табак был на целых три кроны дешевле?
