Коммунисты - Луи Арагон
Начальство явно не знало, чем занять их время. Ветеринар организовал театральный кружок, где играли инсценировку «Сира де Фрамбуази»[190], и один из приятелей Лажарижа, в свое время подвизавшийся в мюзик-холле, распевал: «Я на-зю-зю… зю-зюкался…» Капитан де Бреа плевался от отвращения. Он сам был каркассонец, прекрасный наездник, сын суконного фабриканта, из тех, что преуспевали здесь в прошлом веке, пока англичане не подорвали их коммерцию. Говорили, что Бреа — дориотист. Возможно. Но с солдатами он держал себя довольно сносно. Это он надумал составить футбольную команду и добился разрешения у майора Лозье. Гильом был левый крайний. В округе имелась команда колониальных войск; не мешало показать ей класс.
В общем, спортом интересовались больше, чем «их войной». О пакте уже почти не говорили. И сколько им ни толковали каждый день, какие герои поляки — как мужественно они защищаются — и что Гитлер скоро сядет в лужу… все равно каждый знал, что полякам не выстоять. Восемнадцатого газеты сообщили, что советские войска вступили в Польшу… Постой, это же было накануне… как сейчас помню — в воскресенье утром. Спортивная площадка небольшой фабрики на окраине города. На заборе верхом сидели мальчишки и смотрели, как тренируются игроки… Все были в голубых и белых майках. Ночью шел дождь, площадка совсем отсырела. На что будут похожи майки, если плюхнуться разок-другой! Во время перерыва откуда ни возьмись — Устрик. Чего он прискакал? Верно, интересуется игрой. По носу видно, что он чем-то взволнован. Понятия не имел, что он такой болельщик. Вот он подходит к Гильому, улучает момент, когда поблизости никого нет, и сует ему что-то в руку. Что за чорт? Послушай-ка, приятель, ты в своем уме? Здесь?..
Однако у него самого тоже заколотилось сердце. Он отошел в сторону, наклонился, делая вид, будто завязывает шнурки. Да, он не ошибся. Это «Юма»! Жалкая «Юма», плохо отпечатанный на ротаторе листок, но все равно — это «Юма»… Он засунул ее в башмак: читать будет потом. Всякий интерес к игре пропал. На него орут, а врач-лейтенант, их вратарь, утверждает, что им забили мяч только из-за него, Валье.
— Где ты ее взял? — спрашивает Гильом вечером, перед сном. Устрик вернулся поздно — увольнительная до двенадцати часов — и не желал пускаться в разговоры. — В городе… — Вот уж кто-то проснулся от их шопота и заворчал. Гильом не может уснуть. Первая «Юма»… у него, тут! И в ней черным по белому написано, что думает, что делает партия, какие дает указания. Он спрятал газету под тюфяк. Ему хотелось бы оставить ее у себя. Нельзя: ее надо передать дальше.
А на следующее утро он получил письмо от Мишлины, отправленное в субботу вечером. На этот раз оно шло меньше двух суток — все-таки достижение! В письме ничего особенного, кроме одной строчки ниже подписи: «Я часто встречаюсь с Маргаритой, мы работаем вместе…» С какой Маргаритой, подумал он сперва. Потом его осенило: Корвизар, конечно, Корвизар, она встречается с Корвизар, и они работают вместе. Значит, его Мишлина, его дорогая девочка, работает для партии! Гордость переполняла его. Теперь, только теперь может он признаться себе в той затаенной мысли, которая гнездилась в нем с Парижа, а он отгонял ее, закрывал на нее глаза. Это был страх. Понятно, он знал, что это страх нелепый. И тем не менее… Он не хотел, ни за что не хотел признаться в нем самому себе. Разве можно сомневаться, разве можно не верить в партию? Это значило бы прежде всего не верить в рабочий класс. Чего он боялся? Что французские рабочие предадут? Что те, другие, окажутся сильнее?.. Вздор, партию им не пересилить. Вот доказательство — Мишлина. Маленькая девочка, Мишлина — ведь еще так недавно она не знала ничего, ровно ничего. (Пожалуй, ей не следовало писать ему о Корвизар. Неважно!) А потом «Юманите», этот жалкий листок… Он без конца повторял «жалкий листок» с нежностью, от которой у него кружилась голова. Жалкий листок…
Он не в силах был говорить с кем-нибудь, кроме Устрика. А того, как нарочно, невозможно было поймать, уединиться с ним… Устрику он бы сказал, что пролетариат, несмотря ни на что, стоит твердо, да, пролетариат… и всей этой своре Даладье, и дориотистам, и делароковцам, и горлодерам-социалистам не повернуть историю по-своему. Один Блюм чего стоит! Кто-то из радистов дал Гильому сегодняшний номер «Попюлер» со статьей Блюма: «Страшноe событие» — вот лицемерный гад! И тут же потихоньку внушает рабочим: ничего не поделаешь, нужно смириться… И еще: сегодня, восемнадцатого сентября, вам в последний раз протягивают руку… вы еще вспомните это число.
В тот самый день в полк прибыл Сесброн. Как не запомнить это число! А пока что русские вступили в Польшу, Лажариж потрясен этим. До чего же все они внезапно, с нынешнего утра, полюбили поляков! Вчера еще это были ничтожные хвастунишки, из-за которых мы влипли в войну, и пускай Гитлер сожрет их — не наша это печаль. А сегодня капитан Бреа собрал солдат и принялся разглагольствовать о Генрихе III, о Екатерине II, о несчастном, вечно распинаемом, раздираемом на части народе, о Шопене, о Мицкевиче, о Падеревском, Пилсудском… У них даже голова распухла, зато нарбоннские парни и шпана с площади Пигаль, а главное сержант Мэлин, бывший дружок Жионо и Жана Гуа, — эти такой подняли шум по всей казарме, что только держись!
Один из товарищей, участник прогулок по старой крепости, попытался восстановить истину. Что тут поднялось! Несчастная Польша между двумя гигантами… и так далее, все в том же духе. Да ведь она сама в августе не пропустила Красную Армию, которая шла на ее защиту, говорил товарищ, пусть сама пеняет на себя! Зато теперь русские не дадут ходу Гитлеру… Понятное дело, товарища после этого пришлось унести в лазарет — так его избили.
Это был один из первых пациентов, попавших на прием к «доктору» Сесброну. Солдаты еще не знали его; те четверо или пятеро, что принесли изувеченного товарища, никак не могли сговориться между собой. От их перебранки гул стоял в маленьком помещении, они даже не считались с присутствием нового военфельдшера. Вошел доктор Блаз и прикрикнул на них. Потом взглянул на пострадавшего:
— Ну, переломов нет? — спросил он. — Только зуб выбит? Это пустяки… Но дурни-то какие… Из-за поляков, значит? — Выгнав их, он обратился к своему новому помощнику: — Вы только
