Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
— Да если бы я знала, что за человек ваше сиятельство, — говорила умиленная мисс О'Грэди, — никакие пытки не заставили бы меня сделать то, что я сделала и в чем жестоко раскаиваюсь. Одна злая женщина, милорд, очернила ваше сиятельство в моих глазах, женщина, которую я некогда звала своим другом и которая оказалась самой вероломной, порочной и опасной из всех представительниц нашего пола. — Так частенько говорят компаньонки о своих патронессах, когда их разлучает ссора, когда наперсницы получают отставку и уносят в своей памяти семейные тайны, а в сердце жажду мести.
Назавтра после бала, на котором так отличилась мисс Этель, старая леди Кью приехала пораньше, чтобы еще раз наставить внучку и своевременно предостеречь ее против пустого кокетства, — особливо с господами, которые встречаются только на водах и не вхожи в приличное общество.
— К тому же, помни, Кью с норовом. Он не вспыльчив, как мы с тобой, душечка, — говорила старая леди (она решила быть пуще обычного ласковой и осторожной), — зато, коли рассердится, то надолго, и до того упрям, что его почти немыслимо задобрить или успокоить. Куда лучше быть такими, как мы, милочка, — продолжала старуха, — разозлишься, пошумишь, и все, но — qe volez-vos? [165] — такой уж у Фрэнка характер, с этим надо считаться. — И она продолжала говорить, подкрепляя свои наставления примерами из семейной истории, подтверждающими, что Кью похож на своего деда, ее покойного супруга, а еще больше на покойного своего родителя, лорда Уолема, который, разумеется, по вине невестки, без конца ссорился с ней, своей матерью, — под конец они даже не знались. От рассказов леди Кью перешла к поучениям и настоятельнейшим образом посоветовала своей слушательнице щадить чувствительность жениха, если ей дорого собственное благополучие и счастье достойнейшего человека, каковой в умелых руках будет ходить по струнке. Сама леди Кью, как мы знаем, держала в руках все семейство, и редко кто осмеливался перечить ей.
Этель молча выслушивала наставления бабушки и только постукивала ножкой об пол, отбивая веселую барабанную дробь, но вдруг не выдержала и, к удивленью старухи, дала волю гневу — лицо ее пылало, голос дрожал от возмущения.
— "Достойнейшего человека"! — вскричала Этель. — Которого вы мне избрали!.. Я все знаю про этого "достойнейшего человека"! Спасибо за такой подарок и вам и всему семейству! Вы только и делали весь прошлый год, — да, все вы, и папа, и брат, и сами вы! — что без конца пели мне в уши про грехи одного бедного юноши, которого решили выставить испорченным и развратным, тогда как не было за ним никакой вины — да-да! — никакой, кроме его бедности! Не вы ли, бабушка, твердили мне, что Клайв Ньюком не нашего круга, объясняли, что он ведет беспутную жизнь и, вообще, гуляка и мот и такой уж плохой — хуже некуда!.. Это он-то плохой!.. Да я знаю, что он хороший, правдивый, честный, великодушный, хотя еще недавно Барнс что ни день приносил о нем какую-нибудь грязную сплетню, — наш Барнс, который сам, по-моему, ничуть не лучше… других молодых людей. В той газете, что папа тогда у меня отнял, было что-то про Барнса, я знаю. И вот вы приходите, качаете головой и воздеваете руки, потому что я с кем-то не тем потанцевала. Вы утверждаете, что я поступила дурно, — мама уже говорила мне это нынче утром, и Барнс, конечно, тоже. Вы приводите мне в пример Фрэнка, его предлагаете мне любить, слушаться и почитать. Но вот полюбуйтесь! — И выхватив какую-то бумагу, она сунула ее в руки леди Кью. — Вот полное его жизнеописание и, думается, правдивое. Ну разумеется же, правдивое!
Старая матрона поднесла к своим черным бровям лорнетку и принялась читать это написанное по-английски анонимное послание, в котором вниманию бедной Этель предлагались многочисленные факты из жизни лорда Кью. Собственно, то была обычная жизнь молодого любителя удовольствии, такого же, как сотни ему подобных, но прегрешения Кью были приведены здесь в строгий порядок, и получился внушительный список — как у Лепорелло, который заставляет нас смеяться, перечисляя в своих куплетах победы, одержанные его барином в Испании, Франции и Италии. Имя мадам Д'Иври в списке не значилось, и леди Кью сразу догадалась, что это ее рук дело.
С искренним пылом кинулась леди Кью защищать внука от воздвигнутых на него обвинений, убеждая Этель, что женщина, которая прибегает к такому средству, чтобы очернить человека, не побрезгует и ложью в достижении своих целей.
— "Женщина"? — удивилась Этель. — Но откуда вы знаете, что это не мужчина?
Леди Кью уклонилась от прямого ответа. Почерк явно женский… Да и навряд ли мужчина вздумал бы слать девушке анонимные письма и тем давать выход своей злобе на лорда Кью.
— К тому же, у Фрэнка нет соперников, кроме… кроме одного молодого человека, который перекочевал со своими красками и мольбертами в Италию, — заметила леди Кью. — Не думаешь же ты, что сын твоего милого полковника мог напоследок учинить такую пакость? Смотри, моя милая, держи себя так, будто никакого письма и не было. Отправитель его без сомнения будет следить за тобой. А нам ведь гордость не позволит показать, что мы задеты. И прошу тебя, очень прошу, не вздумай даже заикнуться об этом ужасном послании бедному Фрэнку.
— Значит, все это правда! — вскричала Этель. — Вы знаете, что это правда, бабушка, потому и хотите, чтобы я держала все в тайне от кузена. Впрочем, — добавила она после минутного колебания, — ваше предупреждение запоздало: лорд Кью уже видел письмо.
— Дура!.. — закричала старуха. — И у тебя хватило ума показать ему письмо!?
— Теперь я вижу, что это-правда, — проговорила Этель, вставая с гордым видом, — и ваше сиятельство не разуверит меня в этом своей бранью. Приберегите ее лучше для тети Джулии: она слабая, больная и не может за себя постоять. А я не желаю выслушивать ни вашу ругань, ни поучения лорда Кью. Ему случилось заглянуть сюда незадолго до вас, как раз когда принесли письмо. Он изволил прийти, чтобы со своей стороны тоже прочитать мне проповедь. Ему ли судить мои поступки! — вскричала Этель, дрожа от гнева и комкая в руках злосчастное письмо. — Ему ли обвинять меня в легкомыслии, предостерегать от дурных знакомств!.. Раненько начал он меня воспитывать! Я еще не стала законной рабой и не хочу, чтобы мне досаждали… во всяком случае, пока я свободна.
— И вы сообщили все это Фрэнку, мисс Ньюком? И показали ему письмо? — спросила старуха.
— Письмо как раз подали, когда его сиятельство добрался до середины своей проповеди, — ответила Этель. — Лорд Кью держал речь, а я покуда читала письмо, — добавила она, и гнев и обида вновь вскипели в ней при мысли об этой сцене. — Он был отменно вежлив, не называл меня ни дурой, ни как-нибудь еще. Он изволил поучать меня и рассуждал так наставительно и красноречиво, что сам епископ не мог бы сказать лучше. Решив, что это письмо будет неплохим комментарием к его советам, я показала его Кью. Да, показала!.. — воскликнула девушка. — Пусть это послужит ему уроком! Думаю, у лорда Кью на время отпадет охота читать мне нравоучения.
— Я тоже так думаю, — ответила леди Кью сухо и сдержанно. — Ты не понимаешь, что, возможно, натворила. Позвони, пожалуйста, чтобы мне подали карету. Что ж, поздравляю, ты нынче не потеряла утро даром.
Этель величаво присела перед бабушкой. Бедная леди Джулия: то-то ждало ее веселье по возвращении матери!
Всякий, знающий лорда Кью, может не сомневаться, что во время несчастного свидания с Этель, только что описанного ею, он не сказал ей ничего грубого, злого или несправедливого. Они были обручены, и он счел себя вправе укорить ее за вчерашнее и остеречь от знакомств, опасное свойство которых было ему известно по опыту. Он слишком хорошо знал кружок мадам Д'Иври, чтобы позволить своей невесте вступить в него. Он не мог прямо рассказать Этель всю правду о каждой из этих дам; она же предпочла не понять его намеков, а может, и вправду не поняла: она была так молода, что при ней никогда не заговаривали о подобных женщинах. Ее возмущало, что лорд Кью следит за ней и уже начинает распоряжаться ею. В другую минуту и в лучшем настроении она была бы ему признательна за заботу; позднее она оценила его многочисленные достоинства — чистосердечие, искренность, доброту. Но в те дни ее гордое сердце страстно бунтовало против узды, в которой пытались держать ее родичи. Они сулили ей земные блага, но тем только пуще сердили ее. Сыщи они для нее юного принца, который положил бы к ее ногам корону, она, скорее всего, негодовала бы и сопротивлялась еще больше. А если бы ей в мужья прочили младшего брата Кью, или самого Кью, при условии, что он был бы вторым в семье, тут она, наверное, охотно бы подчинилась родительской воле. Вот отсюда и весь ее бунт, своенравие, блажь и капризы, в коих находил выход ее надменный нрав. Она, разумеется, понимала справедливость упреков Кью. Но сознание его правоты вряд ли улучшило ее настроение. Показав лорду Кью письмо, бедняжка, конечно, через минуту пожалела о своем поступке, последствий которого никак не могла предвидеть.
