Синклер Льюис - Эроусмит
Он взял у Твифорда машину и домчался до Блекуотера и оттуда до Пенрита в превосходном настроении. Чума чумой, а вечерами им будет не скучно. Один из сыновей Твифорда не такой уж надутый; он и Джойс и Мартин с Леорой будут уходить на лагуну — ужинать среди скал; будут петь…
Он подъехал к бунгало, закричал:
— Ли! Леора! Выходи! Едем!
Веранда, когда он взбежал на нее, была усеяна листьями и покрыта пылью, и входная дверь хлопала на ветру. Эхо гулко отдавало его голос среди безнадежного молчания. Мартину стало не по себе. Он кинулся в дом, никого не нашел в столовой, никого на кухне, поспешил в спальню.
На кровати, поверх содранной сетки от москитов, лежало тело Леоры, очень хрупкое, очень тихое. Он звал ее, он тряс ее за плечо, он стоял и плакал.
Он говорил с нею безумным голосом, стараясь внушить ей, что любил ее и оставил здесь одну только ради ее же безопасности…
На кухне был ром, и он прошел на кухню влить в себя несколько стаканов. Ром на него не подействовал.
Под вечер он вышел в сад, высокий и ветреный сад, обращенный к морю, и вырыл глубокую яму. Он поднял легкое застывшее тело Леоры, поцеловал его и опустил в яму. Всю ночь он бродил. Когда же он вернулся в дом и увидел ряд ее маленьких платьев, сохранявших линии ее мягкого тела, его охватил ужас.
И тогда он сорвался.
Он бросил Пенритскую Хижину, оставил Твифордов и перебрался в комнату за кабинетом главного врача. Там рядом с кроватью Мартина всегда стояла бутылка.
Потому что смерть в первый раз постучалась к нему, он бесновался: «А провались они, опыты!» — и, к отчаянью Стокса, стал прививать фаг каждому, кто просил.
Только в Сент-Свитине, где опыт его начался так успешно, какой-то остаток чести удержал его от прививки фага всем поголовно; но вести этот опыт он предоставил Стоксу.
Стокс видел, что Мартин не совсем в своем уме, но только раз попробовал вернуть его к оставленной работе — и услышал в ответ: «Что мне до вашей науки?»
Стокс сам вместе с Твифордом продолжал опыт и вел записи, которые должен был вести Мартин. Вечером, проработав с рассвета часов четырнадцать — пятнадцать, Стокс мчался на мотоцикле в Сент-Свитин — он терпеть не мог эту недостойную тряску, да и небезопасным считал нестись по извилистым горным дорогам со скоростью шестидесяти миль в час, но это сберегало время, и до полуночи он совещался с Твифордом, давал ему указания на следующий день, приводил в порядок его неумелые записи и дивился его угрюмой кротости.
Тем временем в кабинете главного врача в Блекуотере Мартин с утра до ночи делал прививки нескончаемой очереди перепуганных граждан. Стокс просил его по крайней мере переложить эту работу на другого врача и уделить хоть немного внимания Сент-Свитину, но Мартин испытывал горькое удовлетворение, топча свою былую гордость и помогая разрушать свое дело.
С медицинской сестрой в роли ассистента он стоял среди голого кабинета. Люди, плечо к плечу, белые, негры, индусы, стояли сбивчивой очередью, на целый квартал, по десятеро в ряд, бессловесно ожидая, точно перед казнью. Они подходили к сестре и смущенно подставляли руки, которые она мылила, обмывала водой и натирала спиртом перед тем, как передать пациента стоявшему рядом Мартину. Он резко прихватывал кожу повыше локтя и втыкал в нее иглу, ругаясь, когда они дергались, не различая отдельных лиц. Уходя, они благодарно лепетали: «Да благословит вас бог, доктор!» — но он не слышал.
Иногда присутствовал при этом Стокс и глядел озабоченно, в особенности когда видел в очереди рабочих с плантаций Сент-Свитина, которым полагалось бы сидеть в своем приходе под строгим надзором, — для проверки ценности фага. Иногда заходил сэр Роберт Фэрлемб, сияя и курлыкая и предлагая свою помощь… Леди Фэрлемб первая из всех получила прививку, а за нею судомойка в лохмотьях, возносившая нескончаемые славословия.
Через две недели, устав от этой драматичности, он передал прививку четырем врачам, а сам стал изготовлять фаг.
Но по ночам Мартин сидел в одиночестве, взъерошенный, и упрямо пил. Он жил спиртом и злобой, раскрепощал душу и растворял свое тело ненавистью, как некогда отшельники растворяли свое экстазом. Жизнь его была нереальна, как ночи старого пьяницы. Над нормальными осторожными людьми он имел то преимущество, что ему безразлично было — жить или умереть. Разве не сидел он среди мертвых, разговаривая с Леорой и Сонделиусом, с Айрой Хинкли и Оливером Марчендом, с Инчкепом Джонсом и призрачной толпой чернокожих, протягивающих к нему руки в мольбе?
После смерти Леоры он только раз заехал к Твифордам забрать свои вещи и не увиделся с Джойс Ленион. Он ее ненавидел. Он клялся, что не ее присутствие помешало ему вернуться к Леоре раньше, но оставалось сознание, что в те часы, когда он болтал с Джойс, Леора умирала.
«Гнусный проныра, туда же лезешь в светское общество! Слава богу, ее ты больше не увидишь».
Он сидел на краю койки, в тесной и душной комнате, нечесаный, с красными прожилками в глазах. Приблудный котенок, которого он почитал своим единственным другом, спал на его подушке. На стук в дверь Мартин пробормотал: «Не могу я сейчас говорить со Стоксом. Пусть сам ведет свои опыты. Мне опыты осточертели».
И крикнул угрюмо:
— Войдите!
На пороге стояла Джойс Ленион, свежая, холеная, уверенная.
— Что вам нужно? — рявкнул он.
Она посмотрела на него, закрыла дверь; молча навела порядок на столе, заваленном едой, бумагами, инструментами. Сманила негодующего котенка на коврик, взбила подушку и села рядом с Мартином на неопрятную кровать. Потом начала:
— Не сердитесь. Я знаю, что случилось. Сесил поехал на час в город, и я хотела выразить… Вас не утешит немного сознание, что мы любим вас? Вы разрешите мне предложить вам дружбу?
— Мне не надо ничьей дружбы. У меня нет друзей.
Он сидел безмолвный, не чувствуя ее ладони на своей руке. Но, когда она ушла, в нем снова затеплилось мужество.
Он не решался отказаться от виски, дававшего все же поддержку, и не видел, как теперь прекратить прививание фага каждому, кто приходил и просил о прививке, но и впрыскивание и приготовление фага он переложил на других, а сам вернулся к строжайшему наблюдению за своим сент-свитинским опытом… который был теперь сильно испорчен, потому что непривитая часть населения ходила на прививку в Блекуотер.
Он не виделся с Джойс. Жил в богадельне. Но вечерами теперь бывал по большей части трезв.
Проповедь истребления крыс распространилась по всему острову; все — от пятилетнего карапуза до хромой бабки — вышли избивать крыс и земляных белок. Из-за фага ли, из-за борьбы ли с крысами, или волей провидения эпидемия затихла, и через шесть месяцев после приезда Мартина, когда палил зноем вест-индский май и надвигалась полоса штормов, чума почти исчезла, и карантин был снят.
Сент-Губерт в своих кухнях и лавках почувствовал себя вне опасности, и среди буйной весны остров радовался, как больной, когда его впервые отпустила боль, радуется просто тому, что жив и ничто его не тревожит; что можно на открытых рынках шумно, с руганью торговаться; что любовники могут бродить по улицам, ничего вокруг не замечая; что лодыри могут рассказывать истории, попивая неторопливо свизл в «Ледяном Доме»; что старики могут сидеть, поджавши ноги, и чесать языки под сенью манговых деревьев; что добрые христиане могут собираться и петь гимны господу, — все это не было больше обыденным и глупым, но стало райским блаженством.
Отплытие первого парохода превратилось в празднество. Белые и черные, индусы, и китайцы, и караибы толпились на пристани, крича, размахивая шарфами, стараясь не разрыдаться при слабом писке того, что осталось от блекуотерского премированного духового оркестра; и когда пароход — «Сент-Айа», Мак-Герковской пароходной компании — отвалил и капитан, стоя очень прямо на своем мостике, лихо отдал честь, хотя сквозь навернувшиеся слезы он не видел гавани, — все почувствовали, что они уже не сидящие под замком прокаженные, но жители вольного мира.
С этим пароходом уезжала Джойс Ленион. Мартин простился с нею на пристани.
Почти одного с ним роста, она крепкой рукой пожала ему руку, взглянула на него без смущенья и радостно сказала:
— Итак, вы уцелели? Я тоже. Оба мы, пойманные в этот капкан, были сумасшедшими. Не думаю, чтоб я вам помогла, но я старалась помочь. Видите ли, меня никогда не учили понимать действительную жизнь. Вы меня научили. Прощайте.
— Вы разрешите мне навестить вас в Нью-Йорке?
— Если вам в самом деле захочется.
Она уехала, но никогда она не была так близко, как в тоскливый час, когда пароход пропал за серебряной чертой горизонта. Но пришла ночь, и он бежал, охваченный ужасом, в Пенритскую Хижину и припал щекой к сырой земле над той Леорой, с которой ему никогда не приходилось приспосабливаться и объясняться, у которой никогда не нужно было спрашивать: «Вы разрешите мне вас навестить?»
