Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Уинслоу Ирвинг
У входа в «Арбутнот» женщина повернулась к моему отцу и, стараясь справиться с акцентом, сказала:
— Он нужен швы, ja? Конечно, у вас имеете доктор.
— Позови Фрейда, — прошептал дежурный клерк отцу.
— Швы? — сказал Фрейд. — Доктор живет аж в Бате, и он пьян. Но я могу кому угодно наложить швы.
Дежурный клерк прибежал к общежитию и заорал: «Фрейд!»
— Садись на свой «индиан» и живо привези сюда старого доктора Тодда! Когда вы приедете, мы его протрезвим, — сказал Фрейду менеджер. — Но ради всего святого, поезжай!
— Это займет целый час, если я вообще смогу его найти, — сказал Фрейд. — Ты же знаешь, я могу наложить швы. Только дайте мне соответствующую одежду.
— Это совсем другое, — сказал дежурный клерк. — Думаю, это совсем другое… я имею в виду парня, Фрейд. Он немец, Фрейд. И у него порез на лице.
Фрейд стянул комбинезон со своего рябого оливкового тела и начал расчесывать свои влажные волосы.
— Одежда, — сказал он. — Просто принесите мне одежду. Это слишком сложно, найти сейчас старого доктора Тодда.
— У него рана на лице, Фрейд, — сказал отец.
— Что такое лицо? — возмутился Фрейд. — Просто кожа, ja? Точно так же, как на руках или ногах. Я уже зашивал уйму ног. И после топора, и после пилы… этим тупым лесорубам.
Снаружи немцы с парохода несли сундуки и другой тяжелый багаж по самому короткому пути от пристани ко входу: через восемнадцатую лунку.
— Только посмотрите на этих свиней, — сказал Фрейд. — Топчутся там, где должен кататься маленький беленький мячик.
В комнату Фрейда вошел старший официант. Это была лучшая комната во всем общежитии, никто не знал, как Фрейд умудрился получить ее. Старший официант начал раздеваться.
— Все, кроме твоего пиджака, приятель, — сказал ему Фрейд. — Доктора не носят официантских фраков.
У отца был черный пиджак, который более или менее подходил к брюкам официанта, и он принес его Фрейду.
— Я миллион раз им говорил, — сказал старший официант, хотя очень странно было видеть, как он, стоя нагишом, говорит с таким апломбом, — что должен быть доктор, который постоянно жил бы в отеле.
— Ну вот, — объявил Фрейд, полностью одевшись.
Дежурный клерк побежал к главному зданию впереди него. Отец смотрел, как старший официант беспомощно глядит на оставленный Фрейдом комбинезон: тот был не слишком чистым и основательно провонял Штатом Мэн, официант явно не хотел его надевать. Отец побежал догонять Фрейда.
По гравиевой дорожке напротив главного входа немцы волочили теперь здоровенный сундук; утром кому-то придется изрядно поработать граблями.
— Разве нет никто в этой отел помочь нам? — проорал один из немцев.
На чистом, без единого пятнышка, прилавке в служебной комнате между главным обеденным залом и кухней лежал, как труп, здоровенный немец с рассеченной щекой. Его бледная голова покоилась на сложенном пиджаке, который уже никогда больше не будет белым; его пропеллер из галстука-бабочки осел на горло, пояс был ослаблен.
— Это кароший доктор? — спросил он у дежурного клерка.
Молодая великанша, в платье с желтыми рюшами, ринулась вперед и схватила клерка за руку.
— Отличный доктор, — заверил его дежурный клерк.
— Особенно в накладывании швов, — сказал мой отец.
А моя мать сжала его руку.
— Думай, этот не очень цивилизованная отель, — сказал немец.
— Это есть дикий место, — сказала загорелая атлетка, но тут же поспешила усмехнуться. — Думай, это nicht очень страшный рана. — Она повернулась к моему отцу с матерью и дежурному клерку. — Думай, нам не надо очень кароший доктор починить эту рану.
— Лишь бы только не еврей, — пошутил немец.
Он закашлялся. Фрейд был за дверью, и его никто пока не видел; он никак не мог продеть нитку в иголку.
— Это не еврей, я уверена, — рассмеялась загорелая принцесса. — Они не имеют евреев в Мэне!
Но когда она увидела Фрейда, у нее уже не было такой уверенности.
— Guten Abend? Meine Dame und Herr, — сказал Фрейд. — Was ist los?[2]
Мой отец сказал, что Фрейд в черном пиджаке казался таким маленьким и настолько был обезображен этими его шрамами от нарывов, что немедленно складывалось впечатление, будто свою одежду он украл — причем по крайней мере у двух различных людей. Даже его самый бросающийся в глаза инструмент был черным: черный моток ниток, который он сжимал в руках, обтянутых серыми резиновыми перчатками, какими пользуются посудомойки. В маленьких руках Фрейда лучшая иголка, найденная им в «арбутнотовской» прачечной, выглядела слишком большой, как будто он схватил иголку, которой зашивают паруса на гоночных яхтах. Хотя, возможно, так оно и было.
— Герр доктор? — спросил немец, и его лицо побледнело еще больше.
Его рана тут же перестала кровоточить.
— Герр доктор профессор Фрейд, — сказал Фрейд, подходя ближе и склоняясь над раной.
— Фрейд? — переспросила женщина.
— Ja, — ответил Фрейд.
Когда он выливал первую стопку виски на рану немцу, виски попало больному в глаз.
— Опа! — сказал Фрейд.
— Ослеп! Я ослеп! — завыл немец.
— Nein, вы nicht ослепли, — сказал Фрейд, — но глаза надо было закрывать.
Он выплеснул еще одну стопку на рану, после чего приступил к работе.
* * *
Утром управляющий попросил Фрейда не выступать со Штатом Мэн до тех пор, пока не уедут немцы: они должны были отплыть, как только на их большое судно будет загружен запас продовольствия. Фрейд наотрез отказался облачиться в костюм доктора; он настоял на том, что будет возиться со своим «индианом» 1937 года в комбинезоне механика. В этом-то наряде немец его и обнаружил, в не так чтобы совсем неприметной, но довольно уединенной ложбинке за теннисным кортом, на пути к морю. Огромное перевязанное лицо немца изрядно распухло. Он приблизился к Фрейду очень осторожно, как будто маленький мотоциклетный механик мог оказаться братом-близнецом давешнего «герра доктора профессора».
— Nein, это он, — сказала загорелая женщина, прицепившаяся к руке немца.
— И что доктор-еврей лечит этим утром? — спросил немец Фрейда.
— Свое хобби, — ответил Фрейд, не поднимая взгляда.
Мой отец, который подавал Фрейду, как ассистент хирургу, мотоциклетные инструменты, покрепче перехватил гаечный ключ на три четверти дюйма.
Медведя немецкая пара не видела. Штат Мэн чесался об ограду теннисного корта, ворча и раскачиваясь в ритме, соответствующем мастурбации, продавливая своей спиной в металлической сетке глубокие борозды. Моя мать, чтобы он чувствовал себя посвободнее, сняла с него намордник.
— Я никогда не слышать о таком мотоцикле, — критически заметил немец. — Думай, это рухлядь,
