Разипурам Нарайан - Продавец сладостей
— Нет-нет, что ты…
— Я знаю, ты мне не веришь, — сказал сын уныло.
На мгновение Джаган смешался. Впрочем, он тут же опомнился и с горячностью заявил, что верит в него безгранично. Но в голове у него вертелся вопрос: почему их всегда разделяла невидимая стена? Сколько он помнил, за двадцать лет он ни разу не был строг с сыном, всегда разрешал ему все, что тот не пожелает. А последние десять лет — после того, как мальчик потерял мать, — он был с ним особенно ласков. Джаган навсегда запомнил ту страшную пятницу, когда доктор Кришна, их врач, осмотрел ее и только сказал:
— Врачи здесь не помогут. Очень редкий вид мозговой опухоли… Если б мы знали, отчего она появляется, мы бы знали и как от нее избавиться.
Близилась полночь. Доктор Кришна не отходил от больной вот уже двое суток. Лед, кислород, уколы — все было пущено в ход, чтобы спасти ее жизнь. Он был измучен физически, к тому же намеки Джагана, что природное лечение могло бы принести ей больше пользы, довели его чуть не до безумия.
— Природа! — говорил он резко и с раздражением, отвернувшись от постели больной. — Природе все равно, хоть бы мы все поумирали. Ей ни к чему мозг, пораженный злокачественной опухолью, и все тут!
Джаган промолчал, чувствуя, что момент для изложения его теорий выбран неудачно. Но когда врач попрощался и уселся в машину, Джаган, вышедший проводить его, не удержался и сказал:
— Вы сами со мной согласитесь, доктор, когда прочтете мою книгу. У меня уже собран весь материал.
Врач нетерпеливо махнул рукой и сказал:
— Идите, идите к своей жене. Ей осталось жить всего несколько часов. Ваш сын на вас смотрит. Поберегите его.
Оглянувшись, Джаган увидел в дверях Мали. В глазах у него было смятение. Джагану больно было смотреть на его худенькое, тощее тело (Мали вырос и раздался в плечах неожиданно, когда ему исполнилось восемнадцать лет). Сын спросил:
— Что сказал доктор?
Все эти месяцы он ухаживал за матерью. В редкие минуты просветления она знаком подзывала его к себе и ела только из его рук. Он бежал из школы, чтобы покормить ее, и почти не выходил из дому поиграть с друзьями. Услышав его вопрос, Джаган потерял самообладание и, припав к сыну, в голос зарыдал. Мали вырвался и, отбежав в сторону, растерянно и тревожно смотрел на отца.
Шли годы, но Джаган не забыл этой минуты. Боль, пронзившая его при взгляде на Мали в тот черный день, камнем легла ему на сердце да так и осталась там. С этого дня между ними встала стена. Мальчик перестал говорить с ним нормально.
— Нет-нет, — извинялся Джаган, — я уверен, что ты напишешь что-нибудь хорошее, сынок. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Мне просто хотелось узнать, о чем твой роман, вот и все. Ты же знаешь, как я люблю всякие истории. Помнишь, как я их тебе рассказывал перед сном? Про черную обезьянку, например? Ты ее так любил!
Когда сын остался полностью у него на попечении, Джаган отвлекал его от грустных мыслей рассказами из «Панчатантры»[9]. Сын никак не отликнулся на его слова. Видно, не помнил те дни или не желал вспоминать их.
Джаган сказал:
— Знаешь, я ведь тоже вроде писатель. Ты еще обо мне услышишь, когда «Правдивый печатник» издаст мою книгу.
И он неуверенно рассмеялся.
— Папа, ты не понимаешь, — сказал сын просто. — Я хочу написать что-то совсем другое.
— Конечно, конечно… Если тебе понадобится моя помощь, скажи мне, пожалуйста.
Казалось, все было так просто: ничего не печешь и не жаришь и зарабатываешь двадцать пять тысяч рупий. Они проговорили до часу ночи, и за это время Джаган узнал много нового о своем сыне. Он узнал, что купон мальчик вырезал из журнала в библиотеке колледжа и что, если б его поймали на месте преступления, ему бы грозили наказание и позор.
— Я вырезал его бритвой, под самым носом у библиотекаря, — сказал он посмеиваясь.
— Не знаю, правильно ли ты поступил, — сказал растерянно Джаган.
— Конечно. А как же еще я бы его достал! — ответил сын, вынимая купон, заложенный в записную книжку.
Джаган глянул на купон и сказал:
— Если он из «Викатана», можно было заплатить четыре аны и купить журнал. Один номер или несколько, сколько бы тебе понадобилось.
— Это каждый может сделать, — сказал сын. И добавил таинственно: — Мне давно хотелось проучить этого библиотекаря. Очень уж много он о себе понимает.
Говорить о сыне как о писателе доставляло Джагану особое удовольствие. На следующий же день по дороге в лавку он остановил трех знакомых и рассказал им о сыне. Четвертым был старший повар. Как только он пришел в лавку, Джаган подозвал его к своему трону и объявил:
— Мой сын пишет книгу.
Старший повар, занятый мыслями о том, что он будет сегодня жарить, ответил, что это прекрасная новость, и постарался выказать должный интерес к литературной деятельности Мали.
— Он получит за нее двадцать пять тысяч рупий. Говорит, что кончит к сентябрю. Он такой умница! Я и не подозревал, что у меня сын — гений. Сам понимаешь, дело тут не в двадцати пяти тысячах. Денег у нас хватает. Только я не хочу, чтобы он ими распоряжался. Молодежь ведь на нас не похожа, мы воспитаны Ганди и не поступим неправильно.
— Несмотря на то что вы очень богаты, вы живете так просто и совсем ничего не едите.
— Ем, только чтобы жить, не больше, — поправил его Джаган. — Ты все узнаешь, когда выйдет моя книга. Я ведь тоже в некотором роде писатель, понимаешь?
— Не удивительно, что у вашего сына такой талант, — сказал старший повар.
В обычный час пришел братец и выслушал рассказ Джагана. Тот повторил все снова, с начала до конца, а в заключение сказал:
— Надеюсь, он воспримет также и мою жизненную философию. Простые привычки и высокие мысли, как учил нас Ганди.
— Истинно, истинно… Я только не могу понять, к чему вам держать лавку, зарабатывать деньги и копить их…
— Я их не коплю, они сами собой собираются, — сказал Джаган. — Что я могу сделать? Да и работаю я потому, что долг человека — работать.
Он выдвинул ящик стола, вынул из него «Бхагавадгиту» и прочитал:
— «Долг мой — продолжать делать нечто».
Он повысил голос.
— К тому же и один, и второй, и третий — все они этим живут. Что бы делал наш старший повар, если бы не мое заведение?
— Вероятно, жарил бы пончики в каком-нибудь другом. Он ведь мастер своего дела. Уж он-то без работы не останется.
— Не в том дело, мой дорогой друг. Ведь у меня самая крупная во всей стране торговля сластями. Вы в этом сомневаетесь?
— Нисколько, к тому же ваш повар пользуется только первоклассными продуктами.
Слова эти польстили Джагану и успокоили его. И все же он сказал:
— Не удивительно, что Мали хочет избрать себе новую профессию. Взгляды от поколения к поколению меняются. Так и должно быть. Иначе не было бы прогресса.
Этот внезапный теоретический всплеск был отзвуком тех дней, когда он участвовал в движении гражданского неповиновения. Думать обо всем этом Джагану было так же приятно, как вдыхать запах топленого масла, мускатного ореха и шафрана, доносившийся с кухни.
Вдруг, неизвестно почему, он сказал:
— Я никогда не соглашался применять эссенции, для того чтобы придать сластям цвет или вкус. Сейчас все привозят их из Германии. Теперь нетрудно обмануть даже самого искушенного знатока.
— Все ложь, все иллюзии! — отозвался братец философично.
— Пока я здесь хозяин, я их применять не стану, — заявил Джаган.
Братец, который ежедневно наслаждался высоким качеством изделий Джагана, выразил безусловное одобрение этой политики.
4
Отец и сын почти не говорили больше друг с другом, и в доме воцарился мир. Поняв, что может не учиться, Мали заметно повеселел. А Джаган не переставал радоваться, что сын проявил такую самостоятельность, избрав новый путь.
— Вместо того чтобы читать книги, написанные другими, он сам будет писать книги для других, — размышлял он с гордостью. — Это тоже служение.
Стоило ему вспомнить слово «служение», как любая деятельность приобретала смысл в его глазах. Это слово пьянило его, оно все объясняло, возбуждая в нем священный трепет. Впервые он услышал его в 1937 году, когда Махатма Ганди пришел в Мальгуди и выступил при огромном стечении народа на берегу реки. Он говорил о служении, объясняя, что любой поступок, совершаемый с мыслью о служении, исполняется глубокого смысла. Вдохновленный этими словами, Джаган присоединился к движению за свободу Индии от иностранного господства, бросил занятия, семью, привычную жизнь и принялся нарушать британские законы. Дубинки полиции и тюрьма, где он отбыл несколько сроков, переставали существовать, стоило ему вспомнить, что он посвятил себя служению.
«Каждый волен служить людям по-своему, — думал он. — В сущности, Мали своим творчеством тоже служит человечеству».
