Хаим Граде - Немой миньян
Рахмиэл Севек никогда не носил золотых колец, дорогих часов и не обращал внимания на одежду. Теперь все это тем более его не интересовало. По его поношенному демисезонному пальто, согбенным плечам и всегда озабоченному виду, можно было подумать, что он мелкий лавочник, который не может расплатиться с долгами. Но он был и богат, и щедр на пожертвования. С тех пор, как на него свалились беды, он стал еще щедрее. Обыватели объясняли это тем, что он хочет откупиться от Бога и от людей за свою невестку-христианку. Но Рахмиэл Севек не от кого не хотел откупаться и не пытался выглядеть евреем, углубившимся в религию или покаянно вернувшимся к вере. «Что еще осталось мне в этой жизни, — думал он, — кроме помощи нуждающимся евреям, изучающим Тору?» Проповедник реб Мануш Мац был одним из тех нуждающихся, которым лесоторговец время от времени вкладывал в руку подаяние. И на этот раз он взял слепого за руку. «Мир вам, ребе». — И оставил в его руке бумажную купюру.
Слепец по голосу и по пожатию руки узнал дающего. Он знал, что тот же самый еврей дает дерево на ремонт и украшение бейт-мидраша. Реб Мануш принялся описывать, сколь велико воздаяние за пожертвование. Особенно, когда еврей занимается ремонтом святого места: тогда для него открыты 310 миров. «Не я заслужил столь почетное место в грядущем мире и не я жду его», — вздохнул Рахмиэл Севек, и по его костлявому лицу пролегли тонкие морщины, протянувшиеся из-под глаз через щеки к уголкам рта. Он уселся рядом с ребом Манушем Мацем и печально покачал головой. «Что я даю, с позволения сказать, и какую ценность имеет мое усердие?» Лесоторговец был рад излить свое сердце перед достойным евреем. Слепой проповедник для каждого находил слово утешения, может быть, и для Рахмиэла Севека оно у него найдется? «Ой, ребе, мне нужна чаша сострадания!» Севек со стонами рассказал всю историю про невестку-христианку и добавил в заключение, что сердце у него разрывается от жалости к брошенной сыном жене, хотя она и дочь необрезанных.
— Гвалд! Гвалд! — Слепой принялся стучать по полу палкой, которую он всегда держал в руке. — Как мог молодой еврей вести себя так безответственно. Ведь не оставляют в поле в непогоду даже домашнюю скотину, тем более человека и к тому же собственную жену.
Сначала Рахмиэл Севек обрадовался: сам богобоязненный проповедник согласен с ним, а не с этими святошами и якобы добрыми евреями, которые не питали к его брошенной невестке никакого сочувствия. Но потом он еще больше озаботился, ибо в глубине души лесоторговец надеялся, что проповедник найдет оправдание его сыну Хаце, а не ему, отцу. Рахмиэл Севек потер свой острый кадык и спросил не без задней мысли.
— Разве я могу, ребе, требовать от сына, чтобы он вернул эту иноверку?
Но реб Мануш Мац стоял на своем: «Гвалд! Гвалд! Такую мерзость нельзя простить даже собственному сыну. Помимо обиды брошенной жены возрастает и ненависть к евреям». Слепой так разволновался, что встал и снова начал стучать своей палкой о пол: «Скандал! Скандал!»
Однако отцу не хотелось, чтобы проповедник считал его сына конченым нечестивцем. Он принялся говорить со стоном: с другой стороны, ведь и христианка не из чистого золота. С тех пор, как она поняла, что муж к ней не вернется, она все время говорит ему, свекру: «Ваш сын ведет себя со мной как любой еврейский лавочник». Исключение из всех евреев она делает только для него, свекра; его она не считает обманщиком, потому что он содержит ее с дочерью. То есть его Хаця не совсем не прав. Его грех состоит только в том, что он не подумал обо всем этом прежде, чем женился на Хеленке. Теперь он вернулся к своей прежней, еврейской невесте — а там тоже неприятности. Невеста все еще готова выйти за него замуж, но ее родители говорят, что волей-неволей Хаця будет должен заботиться о ребенке иноверки всю жизнь, а то и забрать его в свой дом. А главное, говорят родители девушки, мы не доверяем молодому человеку, который сначала бросает еврейскую невесту ради деревенской шиксы, а потом бросает свою деревенскую жену с ребенком ради прежней еврейской невесты. Даже его собственный отец, говорят они, не хочет вмешиваться.
— Хаця и его невеста предлагают мне пойти к ее родителям и пообещать, что он будет верным мужем, хорошим зятем и будет вести себя по-людски. Так что вы скажете, ребе? В конце концов я отец и я хотел бы дожить до радости посадить еврейского внука себе на колени. Одна женщина, умная и почтенная женщина — вы ведь знаете Хану-Этл Песелес! — сказала мне верные слова, что если я не помогу своему сыну выйти на верную дорогу, он может от горечи и назло мне вторично жениться на какой-нибудь христианке. Так, что вы скажете, ребе?
— Я уже ничего не говорю, — вздохнул слепой проповедник, снова усаживаясь на скамью. — Но постарайтесь по возможности, отсылая бывшую жену назад к ее народу и ее вере, чтобы она не страдала с ребенком от нужды.
И обе головы, слепого проповедника и лесоторговца, еще долго качались в печальном молчании, словно голая ветка поздней осенью, которая устало и медленно качается вместе со своей тенью.
Ентеле
«Ентеле» — так звали дочку портного Звулуна, и каждый житель двора Песелеса и окрестных переулков радовался, произнося это имя. На нее обращали внимание, когда она была еще совсем ребенком. «Посмотри на эту Ентеле, на эту маленькую девчушку — готовая барышня!» Она осталась невысокой и к восемнадцати годам. Теснота и мрак двора Песелеса не дали Ентеле вырасти в высокое деревце.
Ее круглое личико, короткая шейка и точеные ручки лучились благородной бледностью. У нее были чуть-чуть пухловатые щечки, чуть-чуть широковатый ротик, редковатые зубки и коротковатый носик. Чтобы казаться повыше, дочка портного Звулуна носила туфли на высокой подошве, но все равно выглядела малышкой. Ентеле гладко расчесывала свои каштановые волосы на две стороны с пробором посередине. Ентеле уже красила губки и трясла звонкими сережками, висящими в ее маленьких ушках. Ентеле любила платья с укороченным рукавом до локтя, стянутым по краю резинкой. Поскольку она была продавщицей в бакалейной лавке, поверх платьица она носила фартук с бретельками крест накрест через грудь и парой больших карманов по бокам. Хозяйка часто посылала Ентеле в другие лавки или к клиентам, вот она и ходила туда-сюда по переулкам, засунув обе руки в карманы фартука и крутя головой направо и налево, чтобы поприветствовать всех продавщиц.
— Доброе утро, — выпевала она своим детским голоском, и все продавщицы в лавках и даже уличные торговки с корзинами радовались ей.
— Ентеле, дорогая, как дела у родителей?
— Спасибо. А что у них может быть? Отец опять попал в больницу, да и мама нездорова.
— Ентеле, здоровья на твою головку! Не забудь позвать меня на свою помолвку, а потом на свадьбу. Чтобы мне, моим детям и детям моих детей было то, что я желаю тебе.
— Спасибо на добром слове. Когда у меня будет праздник, я позову всех своих друзей и всех друзей моих родителей.
Больше всех соседей по двору и переулку любила Ентеле владелица пекарни Хана-Этл Песелес. Может быть, потому что она чувствовала вину за свой задрипанный двор, в котором должна жить в тесноте у бедных, больных родителей такая чудесная девушка, похожая на красивую птичку в тесной клетке.
— Почему бы тебе, Ентеле, не стать продавщицей в моей пекарне? — спрашивала Хана-Этл, и девушка отвечала:
— Благодарю вас, но я не могу уйти из бакалейной лавки. Хозяйка относится ко мне как к собственному ребенку и говорит, что я привлекаю клиентов.
Ентеле привлекла и парня. Однажды утром соседи и соседки поздравляли друг друга. Точно так же окошки домишек и домиков пересылали друг другу солнечных зайчиков с доброй вестью о том, что Ентеле, дочь портного Звулуна стала невестой.
Ее жених, Ореле, тоже родился во дворе Песелеса и жил там со своими родителями. Его отец, Ноехка Тепер[28], был изготовителем щеток, а вовсе не горшечником. Помимо этого он держал лавчонку, в которой продавались щетки, веники, лопаты. Его также звали Ноехка-крикун, потому что из-за любой ерунды он начинал вопить гласом медной трубы. Поэтому люди не могли понять, как у него вырос такой паренек. У Ореле были темные, сладкие глаза под шелковыми бровями и ресницами и такие сочные свежие губы, словно он родился в винограднике, а не в каком-то тухлом домишке во дворе Песелеса. Ореле и Ентеле выглядели вместе как пара голубков с розоватыми клювиками на покрытой желтым мхом крыше, или как два подсолнуха, расцветших рядом с помойкой. Но этой парочке было негде жить, поэтому они и не играли свадьбу.
Люди еще надеялись, что домовладелица Хана-Этл Песелес позволит себя уговорить и переделает большой полуразрушенный бейт-мидраш в квартиры. Но с тех пор, как столяр принялся латать досками в бейт-мидраше все, что еще можно было залатать, двор потерял надежду на квартирки для молодых пар. Сначала жители только дружелюбно посмеивались над завсегдатаями молельни, теперь же их возненавидели. Раньше во дворе боялись роптать на домовладелицу: ведь то, что они ей платят, разве квартплата? Теперь по поводу Ханы-Этл говорили со злобой. Ноехка Тепер орал, что он пойдет к домохозяйке первым. «Эту немую лялю», как он назвал своего деликатного сына-жениха, он с собой не взял. Взял с собой невесту, Энтеле, и ее отца, портного Звулуна, кашляющего еврея с согбенной спиной, похожего на низенькое дерево, растущее ветвями в землю. Когда они вышли со двора и направились к пекарне Песелеса, к ним прибилась еще одна соседка, Элька-чулочница.
