Лайош Мештерхази - Мартон Андришко, бургомистр
– Это он дружит с вашей дочкой, товарищ Андришко?
– Раньше они встречались. Но молодой человек был женихом дочери Сирмаи, перед тем как им уехать на Запад. По-видимому, теперь, когда они вернулись, снова вспыхнула старая любовь.
– У него, кажется, есть какое-то дисциплинарное взыскание?
– Дело не серьезное. Оно скорее произошло по неосмотрительности, чем из-за нарушения закона. Честный человек. И хотя он из буржуазной семьи, бывший чиновник, но благонадежный…
– Вы в нем уверены, товарищ?
На другой день утром снова заседала комиссия, теперь уже в помещении райкома компартии. Мере подытожил результаты расследования дела Андришко.
– Разве вы не понимаете, товарищи, – сказал он в заключение, – что если бы даже товарищ Андришко и был неправ, то и тогда следовало бы постоять за него? Ведь речь идет о несущественных, о формальных ошибках! Можно ли нам из-за этого сдавать позиции и терпеть поражение от правых?
Секретарь соцдемов вынужден был раскрыть карты.
– Да… Да… – подтвердил он, часто моргая, и усы его смешно зашевелились. – Мы тоже думали об этом. Позиции рабочих партий нельзя сдавать. Это было бы серьезным тактическим промахом. Очень серьезным!
– Так в чем же дело?
– Могли бы помочь, могли сделать так, чтобы товарищ Андришко вышел из этого дела сухим и держал бы ответ только перед партией. И в этом случае, мы думаем, что за два-три месяца прекратились бы всяческие разговоры и домыслы, не так ли?… Одним словом, ссылаясь на болезнь или еще на что-нибудь, он должен добровольно отказаться от своего поста в пользу другой рабочей партии.
Секретарь умолк, как бы ожидая ответа, потом продолжал:
– А на его место мы хотели бы поставить товарища Марковича. Мы его хорошо знаем – замечательный товарищ, старый деятель рабочего движения…
Сразу после обеда начало темнеть. Гитта расчесывала волосы в ванной комнате. Она уже много раз провела редким черным гребнем по своим светлым, спадающим на плечи волосам; ей нравилось, как потрескивают электрические разряды. Потом, быстро сбросив халат, она перешла в гостиную, надела новый костюм. Некоторое время она рассматривала себя в темноватом от сумерек зеркале, примерила несколько безделушек, прикалывая их по очереди на лацкан жакета, и наконец остановилась на желтом янтарном кулоне. Позвонили. В передней послышались шаги, и дверь в гостиную отворилась. В зеркале она увидела входившего Фери Капри-наи. Пружинистым, широким и уверенным шагом спортсмена он прошел через комнату, мягко ступая по толстому ковру.
– Я не рано?
– Нет, нет! Сейчас должны прийти и папа с мамой.
Говорили о погоде, о городских сплетнях. Гитта повесила в гардероб платье. Фери Капринаи рассматривал в углу у стола граммофонные пластинки.
– Новые?
– Несколько штук привезли с собой. Английские и немецкие. Погодите… – Она совсем близко подошла к молодому человеку. – Этот английский вальс очень мил. Я достала его в Вене.
Два-три оборота игла тихо прошуршала по пластинке, потом зазвучал низкий, страстный женский голос.
– Разрешите?
Они начали танцевать на полоске пола всего в один шаг, между окном и большим ковром.
– Я вижу, Руди Янчо теперь снова стал усердно похаживать к вам?
Девушка не отвечала. Вся отдавшись танцу, она тихо напевала мелодию песни.
Светлые, подкрученные усы молодого человека саркастически поползли в стороны, на полном и широком лице появились маленькие складки.
– Видно, большая любовь?
– Откуда мне знать! – коротко ответила девушка, продолжая напевать. Она не улыбнулась и даже не бросила кокетливого взгляда на Фери.
– Ну, конечно, вы только о себе можете знать!
Как будто не слыша его слов, она пела. Потом, повернув голову в сторону, бросила скучающий взгляд в окно. Фери едва заметно привлек ее к себе за талию. Не сопротивляясь, Гитта дала обнять себя, словно так полагалось по танцу. Она уже чувствовала у своего виска его дыхание.
– А сильную бы я получил пощечину, если бы сейчас поцеловал вас?
Девушка как-то странно рассмеялась.
– Как знать!
Его полные выпяченные губы уже коснулись левого виска Гитты. Он запрокинул ее голову. Некоторое время они танцевали молча. Но едва подошли к оконной нише, Фери остановился и прильнул к губам девушки. Сначала они обменялись коротким поцелуем, потом застыли в долгом, перехватившем дыхание…
– Гитта! – прерывающимся голосом заговорил Фери. Лицо его покраснело. – Милая, дорогая! Ты будешь моей, я никому не отдам тебя!
– Но-но! – резко запротестовала она. Потом ее глаза игриво засверкали, и она тихо, подчеркнуто просто сказала: – Это все потому, что вам пришелся по вкусу поцелуй. Не желаете ли вы теперь, чтобы я тут же, как пишется в романах, «страстно отдалась вам»?
– Гитта!
– Тс-с! – она кивнула головой в сторону граммофона и опять стала подпевать низкоголосой певице:
Leg mir nur vertraulichdas Herz zu meinen Fьssenund wart, wir werden's einmal nochwirklich geniessen, – doch jetzt hab'ich noch Spleen,habe'ich noch keine Laune…[3]
Вы понимаете по-немецки?
– Да…
Открылась дверь, и вошел Янчо. Танцующие отпрянули друг от друга.
– Скажите пожалуйста! Я только сейчас заметила, что стало совсем темно, – сказала Гитта. – Руди, зажги свет!
Вице-бургомистр опаздывал. Сначала появилась госпожа Сирмаи. Молодые люди по очереди танцевали с Гиттой, а в перерывах беседовали с ее мамашей у большой, выложенной коричневыми изразцами печки. Янчо был не в настроении и говорил мало.
– Гитта, – начал он во время второго танца, – я не хотел бы ревновать тебя… Это так унизительно!
– Что такое? Что ты мелешь?
– Только то, что я… я не хочу делить свою любовь. Я вижу, как Фери Капринаи…
– Не понимаю, на каком основании ты предъявляешь мне ультиматум… У тебя что, температура? Ты, может, не здоров?
– Ты же знаешь, как я люблю тебя…
– Ну и что же? – с наивным удивлением взглянула она на него.
– Ты сказала, что не отказываешься от своих обещаний…
– У тебя хорошая память! Тогда, может, ты вспомнишь, что я тебе обещала?
– Мы встречались с тобой, об этом говорил весь город…
– Ты хорошо знаешь – мне нет дела до того, что говорит город!
– В сорок четвертом, однажды вечером, в день святого Иштвана…
– …ты сказал, что хочешь жениться на мне. Ну и что?
– Но ты же тогда поцеловала меня, вернее, ответила на мой поцелуй.
– А я и не знала до сих пор, что поцелуи что-либо говорят! Так что же я сказала?
– Тогда ничего. Но потом ты сказала, что…
– Что подождем еще, – не это ли я сказала?
– Но ты добавила: обязательно.
– Да, я и это сказала. Потому что тогда я так чувствовала. Правда, я сказала еще: может быть. Я и теперь говорю: может быть. Давай подождем… Откровенно говоря, меня ничто не заставляет спешить с замужеством. И я не понимаю, почему мне нельзя танцевать с тем, с кем я хочу?
– Он влюблен в тебя?
– Ну, и что ж тут такого? В меня влюблялись и другие. Ты тоже увлекался этой Матильдой… или как ее там. Наверное, и она говорила тебе «может быть», наверняка говорила! Или по крайней мере думала так.
Усталым и печальным голосом Янчо сказал:
– С тех пор как ты здесь, я только ради тебя не встречался с нею…
– Ради меня? Не понимаю! Если тебе хорошо с ней, то почему вы не встречаетесь? А если нет, то какую жертву ты приносишь этим мне? Разве я говорила, чтобы ты с ней не встречался?… Если ты считаешь возможным каждый день просить моей руки и в то же время встречаться с ней… Я ничем не связывала тебя и не связываю!..
Янчо молчал. Фери Капринаи, заметив, что «общество впало в меланхолию», поставил быстрый фокстрот и пошел танцевать с Гиттой. К восьми часам пришли Сирмаи и Альбин Штюмер. Госпожа Сирмаи угостила мужчин в курительной комнате водкой и пригласила отужинать. Штюмер вежливо отказался, сказав: «У нас совсем небольшой разговор». Вскоре пришел Гутхабер. Совещание началось.
Насупив брови, Янчо смотрел только на Гитту. Девушка сидела впереди, рядом с Фери Капринаи. Янчо видел поблескивающий в свете электрической лампы ее узкий лоб, ее волосы, четкий, удлиненный профиль, уголок ее глаза. Гитта была красива, и Янчо казалось, будто каждое ее движение, каждый жест отзываются в нем нестерпимой, страшной болью. Внезапно им овладело беспокойство. Речь зашла об адвокате Марковиче. Альбин Штюмер сообщил, что соцдемы любой ценой хотят выдвинуть его кандидатуру на пост бургомистра, и коммунистам трудно будет отклонить их предложение.
Сирмаи задумался.
– Хорошо! Очень хорошо. На это можно согласиться. Я никогда не был антисемитом. В конце концов, это наш человек, и я наверняка знаю, что он ненавидит коммунистов. К тому же Маркович не сторонник этого знаменитого рабочего единства. Англофил…
– На первое время он безусловно будет хорош. Но впоследствии, само собой разумеется, бургомистром должен стать дядюшка Йожи, – вмешался в разговор Фери Капринаи.
