Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

Боже, вот была радость, когда я принес котенка Фридке! Девочка млела от восторга, целовала кошечку, прижимала к лицу, лопотала какие-то ласковые слова, была прямо на седьмом небе, а у меня сердце таяло.

Мастера не было дома. Он пошел на собрание правления пожарной охраны. Я знал, что собрание затянется допоздна, что мастер вернется ночью и наверняка пьяный.

Поэтому мы сидели в мастерской — я, Фридка и кошка Кася. Я гладил брюки органиста и время от времени заводил музыку в полой раме большой картины, изображавшей «Последнюю вечерю». За длинным столом сидели апостолы и среди них Иуда с мешочком дукатов. Иисус что-то говорил, все апостолы перестали есть и пить вино, и казалось, будто они не то отнекиваются, не то уверяют господа Иисуса в том, что, упаси боже, никто из них ни разу его обманул. Горячее всех отнекивался Иуда. И пока все они раздумывали над тем, что им сказал Иисус, в широкой раме картины играла музыка. Как я позже узнал, это была итальянская песенка «О sole mio»[14] и немецкая — «Ich hatt'einen Kafmeraden» [15]. В нижней части рамы было отверстие, туда вставляли ключик и заводили механизм. Механизм сперва протяжно скрипел, а потом начинал наигрывать мелодии, словно кто-то легонько ударял по цимбалам. Мелодии были неслыханно прекрасны. Я с волнением слушал и представлял себе, как скрытая где-то за занавесом цыганская капелла играла господу Иисусу и всем апостолам эти самые мелодии во время «Последней вечери». Я жалел только, что Фридке не дано слышать такую чудесную музыку. Боже, как бы она радовалась, если бы я завел механизм и сказал:

— Фридка моя милая! Послушай! Это музыка господа Иисуса!..

Ничего не поделаешь! Фридка никогда не услышит музыки господа Иисуса. Разве что после смерти, на небе, где ангелы сыграют ей на цимбалах «О sole mio» и «Ich hatt'einen Kameraden».

Зато у нее была сиамская принцесса Кася, и ей этого было достаточно для полного счастья. И нам было хорошо. Иисусова капелла играла прекрасные жалобные песни, Фридка ласкала Касю и что-то ей бормотала, а я гладил брюки пана органиста. Время от времени я доставал из печки раскаленную докрасна чугунную плитку — «душу» утюга, засовывал ее в утюг и снова гладил.

Звучала мелодия «О sole mio», Фридка возилась с Касей, я гладил брюки, как вдруг дверь распахнулась и появился пьяный мастер. Он едва держался на ногах и некоторое время постоял на пороге, тараща совершенно мутные глаза и моргая покрасневшими веками.

— Что т-тут творится? — выговорил он наконец. — Что тут делает этот ублюдок? Кто играет на картине?

Он подошел к Фридке, ударил ее по голове, столкнул с лавки и вдобавок пнул ногой. Фридка запищала и уползла под лавку.

— Пан мастер! Не бейте Фридку, а то расскажу хозяйке про ту крону!.. — крикнул я.

— Молчи, сукин сын! — замахнулся он на меня. Я заслонился горячим утюгом. И тут Кася замяукала.

— А это что такое? — пробормотал он и стал искать кошку. Он увидел Касю в тот момент, когда она убегала с лавки следом за Фридкой, ухватил ее за шерстку на затылке, высоко поднял, потряс и заорал: — Крысу мне сюда притащили? Ага, кота!.. Вот я вам покажу.

Какой-то момент он держал мяукавшую Касю, потом вдруг швырнул на пол и наступил на нее сапогом. Кася коротко пискнула. Я с ужасом смотрел, как мастер топчет сапогами котенка. С какой-то сатанинской злобой топчет, топчет… Из-под сапог течет кровь…

Я не помнил себя от ярости. Мне казалось, что горячий вихрь тянет меня куда-то за волосы. В глазах потемнело.

— Свинья! — прохрипел я и запустил утюгом а омерзительную рожу мастера. Он вскрикнул:

— Иисусе! Мария! Меня убивают!.. — и повалился на пол.

А я убежал.

И поныне я убегаю от тех воспоминаний, но так и не могу убежать.

Пожалуй, мне пора… Дома я приотворю дверку шкафа и прислушаюсь к семикратному шепоту часов. Он поможет мне отогнать то воспоминание. Уже иду… До встречи, соловей-соловушка, ангельская пташка!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

Дождь идет уже два дня и вторую ночь. Ничто не предвещает, что он скоро кончится. Вода в Ользе поднялась и шумит, шум ее постепенно переходит в рев; она вгрызается в берега и увлекает за собой сорванные мостки, прясла, балки, деревья с корнями и заборы. Днем небо низкое, а дождь словно серой тряпкой заслоняет свет. Все кажется слишком мрачным, и от этого на сердце становится очень тяжело.

Вместе с дождем стекают с неба скользкие сумерки, а вслед за сумерками спускается ночь. Из ее черной глуби сквозь хлюпанье дождя пробивается монотонный шум и рев Ользы.

Я знаю, что сегодняшняя ночь будет полна видений и воспоминаний. Где-то далеко протяжно воет паровоз. Наверное, остановился перед опущенным семафором или не решается проехать по мосту, который грозят смыть разбушевавшиеся волны.

Хлюпанье дождя, шум поднявшейся Ользы и гудки паровоза вызывают в памяти такую же дождливую, враждебную человеку ночь, когда не замолкая выли сирены, а инженер Целестин Рацек бежал на шахту «Глубокая».

Помню, странная это была ночь. Тревожно выли сирены на шахтах «Кароля», «Яна», «Францишки» и на «Глубокой», и четырехголосое их завыванье вселяло ужас. Вместе с тем подсознательно просыпалась подленькая радость: что-то происходит и это что-то заполнит бессмысленную пустоту нашей жизни; словно на огромных крыльях нетопыря несутся невиданные события, теперь только жди — и можно будет вволю насытить изголодавшиеся глаза и уши.

Давно уже не случалось ничего из ряда вон выходящего. Один за другим тянулись серые, однообразные дни. Не горели амбары в имении графа Лариша, хотя люди ждали такого пожара, — по Карвине и окрестностям кружили слухи, будто между бревнами амбаров кто-то воткнул записки с предупреждением, что их пожгут. Но они не горели, и люди напрасно тешили себя надеждой. Никто никого не пырнул ножом на танцульках у Гаубенштока, Шраммека, Глязераи и Циффера. И ни одна девушка не утопилась в Черном пруду возле шахты «Яна», хотя у многих уже заметно раздулся живот. Даже воры не взламывали несгораемые шкафы в конторах дирекции. Давно уже не было человеческих жертв в шахте, и никто не повесился в Суском лесу или в деревянной уборной.

Итак, ничего не происходило, и люди приуныли.

А тут сразу четырехголосый вой сирен!..

Я было подумал, так же как и те, кто еще не спал, и те, кто в тот момент проснулся, будто наконец горят амбары графа Лариша. И еще я подумал, так же как подумали они: «Странное дело! Проливной дождь — и вдруг пожар! — .» А может, это пылает замок графа Лариша? Если бы загорелся домик шахтера, сирены бы так не выли.

И тогда у меня отчаянно сжалось сердце, хотя сердце у меня было глупое, раз оно против моей воли радовалось, что «происходят события». Легко было сообразить, что никакой амбар графа Лариша не загорелся, ни его замок, ни домик шахтера, ни дурацкий сарай или конюшня, — произошло большое, страшное несчастье.

Пламени или зарева не было видно. Стояла непроглядная ночь, насыщенная шумом Стонавки и хлюпаньем дождя. В ночной тьме сонно поблескивали маленькие огоньки, колыхавшиеся на высоких мачтах во дворах шахты. Огоньки были жалкие, сиротские и ничего не объясняющие. Сирены по-прежнему жалобно выли.

Люди выбегали из домов.

— Что случилось?

— Катастрофа! Неужели вы не слышали страшного грохота под землей?!

Да, грохот слышали все. Затряслись стены, зазвенели стекла в окнах, тарелки и стаканы в шкафах, святые образа сорвались со стены, и тогда всех пронзило предчувствие, что надвигается смерть. Если уж святой образ упал со стены, значит, смерть у порога.

Люди, сидевшие за столом, цепенели и шепотом спрашивали:

— Что это было? Что случилось?

Никто не знал, что это было. Может, взлетел на воздух склад динамита на шахте «Генриетта»? Может, на какой-нибудь шахте взорвался паровой котел?

А потом загудели в четыре голоса сирены.

И люди снова спрашивали друг у друга:

— Что случилось?

Но теперь уже нашлись и такие, что могли ответить:

— Не слышали? Несчастье на шахте графа Лариша! Вспыхнул газ! Взрыв! Задыхается и гибнет вся ночная смена!

— О, Иисусе, Мария!.. — горестно восклицали люди и спешили на шахты «Яна», «Кароля», «Францишки» и на «Глубокую». Бежали шахтеры, которые готовились к спуску в шахту на ночную или утреннюю смену. Бежали жены и дети шахтеров, которые уже находились в шахтах. Бежали и те, кто стремился насытить голодные уши и голодные глаза.

«Иисусе! Сегодня случилось то же, что было в году… сейчас, сейчас… когда же это было? — думали они по дороге, и мысли были испуганные, нескладные, вроде вытаращенных совиных глаз. — Ах, да! Тогда писали — год 1885! Значит, то же произошло девять лет назад! Такой же подземный грохот, такой же пожар в шахтах «Яна» и «Кароля» и такой же вой сирен. Только тогда не шел дождь! И еще тогда лежал снег, хотя уже было начало проклятой весны! На третий день, когда хоронили сто семьдесят покойников, птицы возвращались из теплых стран — ласточки, дрозды, дикие гуси и аисты. Неужели сегодня случилось то же самое? О, Иисусе, Мария!..»