Владимир Корнилов - Псих ненормальный
— Вы предлагаете Вике в наше апокалиптическое время работать по старинке?! — не выдержал ее самонадеянный муж и даже высунулся из своего угла.
— Молодость! Что с них возьмешь. Точно ведь торопятся и, понимаешь... спешат чувствовать. Молодежь. Не поджаривали их, — вздохнул Боб.
— Согласен, хозяюшко. Раз-два и в дамки — всегда заманчиво. Но мир вечно летел в тартарары, и всегда казалось: конец света — послезавтра. И когда Рембрандт мучился, так было, и когда ваша дочь глядела на себя в зеркало — тоже. Художнику всегда плохо. Но вот непонятно, милая девушка, почему, когда вы глядели в зеркало, в мире был относительный порядок, а через год или сколько там — все полетело в тартарары?..
— Она еще не понимала!.. Она была в плену старых догм! — заступился за Вику супруг.
— И старых эмоций?
— И эмоций тоже...
— Вот и нехорошо, юноша. Эмоции должны быть новыми. Старые эмоции суть рассудочность, а рассудочность для живописи — смерть.
— Вы полагаете? — вспыхнула Вика.
— Уверен. Прежде вы себе доверяли. Впрыскивали холстам дозу эпатажа, но доверяли. Понимали, что перед вами долгий путь и он много выпьет крови. А если так... — Шабашников махнул рукой и хотел отвернуться. Но некуда было. Всюду торчали застекленные ужасы.
— Значит, отрицаете?! — вскрикнул супруг.
— Зачем? Сама открестится. Поймет, что прыгнула не туда. Иначе чем «прыг-скок» это не назовешь. Другой разговор, если бы с этих ужасов начинала! Или если бы это малевал человек, впервые схвативший кисть.
— Но, Игнатий Тихонович, дорогой! Ведь Вика мастер... — не выдержал глава дома.
— Мастер-то мастер, но я бы предпочел подмастерье или еще лучше Ваньку Жукова с его «на деревню дедушке». «На деревню» — это искусство, ибо не ведает, что творит. Прет из него, вот и пишет без адреса. А если не прет, то и браться незачем. Так, Рыжикан? — Проклятый мэтр снова обнял меня.
— Вроде бы, — потупился я.
— А это, — Игнатий обвел рукой стулья и стены, — придумано. Это подслушанный или подсмотренный ужас. Ужас напрокат. А все, что напрокат, рано или поздно придется вернуть. Принесите вина, хозяюшко, а то я разошелся...
— Принеси, — помрачнел Боб.
Я с радостью выскочил из мастерской.
4
Когда через пять минут, хлобыстнув три рюмки, я воротился с подносом, скандал вызрел, как нарыв под синей лампой.
— Живопись мертва! — кричал юный супруг. — Живописи нет. Пикассо умер. Шагалу под девяносто. В расцвете один Дали, и Вика идет за Дали!
— Гарик, Вика самостоятельная! — цыкнул Боб.
— Конечно. Идти за Дали — не значит подражать. У Вики свой путь. А вы зовете ее в старое болото.
— Лучше скажите — на кладбище... — усмехнулся Игнатий.
— В крематорий! — крикнула девица в шортах.
— Молодость, а?! — вздохнул хозяин.
Пора было вмешиваться, но чертова дача кляпом заткнула мне глотку. Толкнув девицу в шортах, я протиснулся к подоконнику. Но пришлось еще сдвигать ее подругу.
— Ты что, обниматься, дорогой, пришел? — рассердился Боб. — Тут искусство, понимаешь, а он — обниматься...
Девица брезгливо поежилась и хотела меня отпихнуть, но я успел вытащить из-под нее справочник.
— Ну, куда уткнулся? — сказал Шабашников. — Учителя бьют, а он в кусты...
— Никто вас не трогает. Это все отец... Я тебе говорила, папа, что Игнатию Тихоновичу моя живопись чужда.
— Передовое им чуждо, — изрекла девица в шортах.
— Бьют меня, Рыжикан, — улыбнулся мэтр, и улыбка тут же отклеилась от его лица, как афиша от тумбы. — Слышали анекдот? Рабинович стал членом суда. «Ах, членом сюда, членом — туда, детей все равно не будет».
На минуту стало тихо.
— Так вот... — Игнатий чувствовал, что перебрал, но уже не мог притормозить, словно гнал на своей «Волге» по обледенелому шоссе. — Кто был талантливым реалистом, тот и абстракцию напишет, и в сюре не пропадет.
— Это хамство! — Девица в шортах даже поднялась с пола. — Вы захватили МОСХ и травите молодых. Вы сами — бездарь!
— Девушка, вы слишком очаровательны для разногласий, — усмехнулся Игнатий.
— А вы пошляк! — Девица снова плюхнулась на пол.
— Игнатий Тихонович! Дорогой! Ну, вспылили. Так ведь молодость, понимаешь, — засуетился Боб. — Мы вас пригласили как мэтра...
— Папа, не лебези...
— Вы меня позвали... Зачем вы меня позвали?! — Шабашников принял позу провинциального трагика, играющего в подпитии Несчастливцева. — Я — рутинер. Верю, если внутри кипит, то и на полотне чего-нибудь сварится. А этого, без огня... — он шикарным жестом обвел стулья и стены, — не приемлю... Пошли, Рыжикан.
Я оторвался от номеров гостиниц. Их было до чертовой матери и даже больше.
— Нахамили и убегаете! — фыркнула девица в шортах. И тут Игнатий задекламировал:
— Жизнь показала, что черты Леопардовой прозорливости, — каждое слово чеканил! — в высокой степени свойственны сему дому и лично Виктории...
— Это подло, подло, подло! — закричали все разом, и я вспомнил, как недавно в поезде инженер-покерист, хлебая из судка борщ, читал над моим ухом «Литературную газету»:
— Смотри, живописец, как лижут: «Надо сказать, что черты ленинской прозорливости в высокой степени свойственны нашему ЦК и лично Леониду Ильичу...» Ни черта, ни Бога не боятся! Сахарова травят, Солженицына выперли, а Брежневу лижут...
Я голоден был как волк, но все-таки высунулся из спальника и, глядя мимо борща, взял газету. Это была статья Боба. Мне стало неловко. Наверное, потому постарался об этой статье забыть. Игнатий же все читал и все помнил.
— Подло! Подло! — затараторила девица в шортах.
— Идем, Рыжикан, — сказал Игнатий.
— Иди один... Черт собачий, в свою мастерскую меня не пускал.
— Оставайся, — сказал Боб. — Оставайся, дорогой. А вас я не задерживаю. Пригласили, понимаешь, как значительного человека, а повел себя как паяц. Да-да, паяц. Цитируете, понимаешь, неправильно. Вы в политике ничего не смыслите. Я о разрядке, понимаешь, написал... А Сталин что, лучше? Война — лучше? Надо, понимаешь, практически подходить... А вы ни в политике, ни в искусстве ничего, гражданин Шабашников, не понимаете. Вы салонный живописец. У вас известность, потому что вы — салон. И вы душите все молодое. Вика просила вас не приглашать, но я думал: вы — величина. А вы, понимаешь, пустышка...
— И это хваленое восточное гостеприимство?! — вздел руки мэтр. — Идешь? — повернулся ко мне.
Я мотнул башкой. Дело было не только в даче. Ничего плохого Бобы мне не сделали.
— Оставайся, подлиза! — Игнатий выплыл из мастерской. Его не провожали.
— Ну и фрукт, — вздохнул Боб. — И таким, понимаешь, принадлежат все посты.
— Он нигде не служит...
Меня грызло, что не кинулся вслед за мэтром.
— Все равно. Всюду, понимаешь, своя рука. Трубку поднимет — и тебе госзаказ. Скажет кому надо, сразу, понимаешь, персональная выставка.
— Папа... — сказала Вика.
— Ну и воспитатель! Где ты взял такого? — накинулся на меня Боб.
— Отец нашел.
— Твой отец, понимаешь, добряк был. И ты непринципиальный. Не защитил младшего товарища. А Вика тебе как сестра. Ее, понимаешь, бьют, а ты книжку читаешь. Телефонный справочник? Нашел время!
— Женщина приехала...
— А, любовь? — замялся Боб. — От любви, дорогой, глупеют. А все-таки, как тебе Вика? Впечатляет, да?
— Папа!..
— Она, может, полгода писала, а я вот так сразу. Подумать надо... — промямлил я.
— Подумай, дорогой, подумай. Завтра, понимаешь, посерьезней драка будет. Шабашников — что? Паяц, понимаешь, а завтра враг позначительней вылезет. Вот билет — приходи завтра.
— Спасибо. Не тушуйся, Вика. Плюй на всех и на меня тоже.
— Правильно, дорогой. Вот за что тебя люблю: откровенный ты, понимаешь, человек!.. — расчувствовался Боб.
Я выпросил до завтра телефонный справочник и в подвале, не зажигая света, без толку звонил по всем гостиницам.
ЗИМА НА ВЗМОРЬЕ
1
Когда вечером вернулся на дачу, Костырина с Томкой уже не было, и я решил, что прошлая ночь — не более чем эпизод.
— Деваху бы сюда, — вздыхал, законопачивая в зале окна. На самом деле мне нужна была Томка. «Голубчик, не попадитесь», — передразнивал я профессора, но не помогало. Я и впрямь по ней скучал. Так длилось с неделю, а когда вроде успокоился, парнишка привез на велосипеде телеграмму: «Позвони офис». На радостях я дал ему рубль, но потом передумал и звонить не пошел: что я, срочная сексуальная помощь? Мужчина на ночь из фирмы «Заря»? И что за анонимные телеграммы? Надо — пусть сама приезжает.
И приехала. Как всегда — в пух и прах... Кожаная сумка на молнии набита классной жратвой и выпивкой.
— Назад вези, — сказал ей, когда малость пришли в себя. — Куда мне такое? Я ж нищий.
— Глупый, — не прикрываясь простыней, она расставляла на столе питье и закуску. — Я работу привезла. От нас и соседей. Молодой мужчина, а живешь как загородный пенсионер — с лапши на макароны... Удивляюсь, как у тебя фурычит.
