Владимир Набоков - Прзрачные вещи
Он так ни разу и не смог отыскать ослепленными, слезящимися глазами силуэт Арманды среди прочих лыжников. Правда, однажды ему показалось, что он поймал ее, летящую и мерцающую, в красной анораке, с непокрытой головой, мучительно грациозную, вон там, там и вот уже здесь, перепорхнула пригорок, близится, близится, подобралась, притиснув палки к бокам, и вдруг обернулась незнакомкой в пучеглазых очках.
Наконец она, в лоснистом зеленом нейлоне, с лыжами в руках, но еще обутая в страховидные сапоги, появилась с другого конца террасы. Он потратил достаточно времени, изучая в швейцарских магазинах лыжное снаряжение, и знал, что обувную кожу ныне заместила пластмасса, а шнуровку – крепкие скрепы. "Вы похожи на первую женщину на Луне", – сказал он, указывая на сапоги, и не будь они так тесно подогнаны по ноге, она пошевелила бы внутри пальцами, как обыкновенно делают женщины, когда кто-то с похвалой отзывается об их обуви (ужимка пальцев взамен улыбки).
"Послушайте, – сказала она, разглядывая свои "Мондштейновы сексуальные" (их несусветное торговое имя), – я оставлю здесь лыжи, переобуюсь, и мы вернемся с вами в Витт а deux[28]. С Жаком я разругалась, он остался со своими дорогими друзьями. Слава Богу, все кончено."
Сидя лицом к нему в небесной повозке, она изложила сравнительно деликатную версию того, что ей еще предстояло пересказать ему с безобразно живыми подробностями. Жак потребовал ее присутствия на онанистических сеансах, которые он проводил с близнецами Блейками в их шале. Однажды он уже заставил Джека показать ей свои причиндалы, но она притопнула и велела им вести себя попристойнее. Теперь Жак предъявил ультиматум, – либо она участвует в их омерзительных играх, либо он больше ей не любовник. Она готова быть сверхсовременной, свойской, сексуальной, но это унизительно, пошло и старо, как Древняя Греция.
Гондола скользила бы вечно в синем мареве, уместном в раю, если бы дюжий служитель не осадил ее на повороте к подъему. Они вышли. В сарае, где механизм исполнял свой скромный, нескончаемый долг, из земли пробивался ключ. С чопорным "извините" Арманда на краткий срок удалилась. Снаружи среди одуванчиков стояли коровы, и радиомузыка неслась из ближней buvette[29].
С робким трепетом юной любви Хью гадал, осмелится ли он поцеловать ее, если выпадет вдруг подходящая пауза во время спуска по извилистой стежке. Пожалуй, осмелится, когда они доберутся до рододендронов и может быть остановятся – она, чтобы сбросить парку, он, чтобы вытряхнуть камушек из правого башмака. Рододендроны и можжевельник уступили пространство ольхе, и знакомый голос отчаяния уже начал склонять его отложить на потом и камушек, и летучий поцелуй. Они вошли в еловый бор, и тут она встала, осмотрелась вокруг и сказала (как-то мельком, будто предлагая грибов поискать или набрать малины):
"А теперь кое-кто займется любовью. Вон за теми деревьями я знаю хорошее мшистое место, там никто нас не потревожит, если ты поторопишься."
Место метила кожура апельсинов. Он попытался обнять Арманду – для приготовительной ласки, в которой нуждалась его нервная плоть ("поторопишься" было ошибкой), – но она, по-рыбьи вильнув, ускользнула и присела в чернику, снимая ботинки и брюки. Еще пуще расхолодила его рубчатая ткань черных, плотной вязки колготок, оказавшихся на ней под лыжными штанами. Их она согласилась стянуть не ниже, чем требовала необходимость. Ни поцеловать, ни погладить ее по бедрам она не позволила.
"Ладно, не повезло", – сказала она, наконец, но стоило ей изогнуться под ним в попытке выпростать бедра, как к нему мгновенно вернулась и сила, и способность выполнить то, что от него ожидалось.
"А теперь кой-кому пора домой", – без промежутка сообщила она всегдашним ее безразличным тоном, и оба в молчании продолжили торопливый спуск.
За новым поворотом тропы внизу открылся первый из Виттовых садов, дальше виднелся проблеск ручья, лесной склад, покосы, бурые дачи.
"Ненавижу Витт, – сказал Хью. – Ненавижу жизнь. Ненавижу себя. И эту сволочную старую скамью ненавижу." – Она остановилась, взглянуть, куда он тычет гневным перстом, и он обнял ее. Поначалу она уклонялась от его губ, но он отчаянно настаивал, и внезапно она покорилась, и случилось малое чудо. Дрожь нежности прошла по ее чертам, как ветер проносится рябью по отражению в воде. Ресницы ее намокли, плечи, сжатые им, затряслись. Этому мигу ласковой муки не суждено было повториться, – а вернее, ему не достало времени, чтобы вернуться назад по завершении присущего его ритму цикла; но то недолгое содрогание, в котором она растаяла вместе с солнцем, вишнями, с прощенным пейзажем, установило тон его нового бытия с царившим в нем ощущением "все-идет-хорошо", которого не колебали ни самые дурные ее настроения, ни самые дурацкие причуды, ни самые досадные притязания. Этот поцелуй, а не то, что его предварило, и стал подлинной их помолвкой.
Без единого слова, она разомкнула его объятия. Длинная вереница мальчиков, замыкаемая школьным учителем, поднималась к ним по крутой тропе. Один из мальчишек вскарабкался на ближайший круглый валун и с веселым воплем сиганул вниз. "Grüss Gott"[30], – сказал их учитель, минуя Арманду и Хью. "Приветик", – откликнулся Хью. "Он решит, что ты спятил", – сказала Арманда.
Буковой рощей, и перейдя потом реку они добрались до околицы Витта, прошли по грязному косогору – коротким путем, между недостроенных дач – и очутились у виллы "Настя". Анастасия Петровна хлопотала на кухне, расставляла по вазам цветы. "Мама, выйди, – прокричала Арманда. – Жениха привела."
16
В Витте имелся новенький теннисный корт. Однажды Арманда вызвала Хью на партию.
С самого детства с его ночными страхами сон составлял для нашего персонажа привычное затруднение. Затруднение было двояким. Порой приходилось часами уламывать черный автомат, вновь и вновь автоматически воскрешая некий действенный образ, – но то была лишь одна из докук. Другую представляло мнимо-безумное состояние, в которое погружал его сон, если, конечно, сон приходил. Никак не мог он поверить, что приличных людей посещают нелепые и непристойные ночные кошмары, корежившие его по ночам и во весь остальной день отзывавшиеся гудом в ушах. Ни редкие рассказы друзей о дурных сновидениях, ни истории болезней в фрейдовых сонниках с их смехотворными разъяснениями и близко не походили на изощренные гнусности его почти еженощных переживаний.
В отрочестве он пытался сладить с первой бедой посредством хитроумной методы, помогавшей лучше всяких пилюль (из коих слабые насылали сон слишком краткий, а сильные усугубляли живость монструозных видений). Открытый им способ состоял в том, чтобы с метрономической точностью мысленно переиграть все удары. Единственной игрой, в какую он игрывал в юности и в какую еще сохранял в сорок лет способность играть, был теннис. Играл он не просто сносно, с некоторой лихостью стиля (перенятой многие годы назад у удалого кузена, тренировавшего мальчиков в той новоанглийской школе, где директорствовал отец), он еще изобрел удар, которого ни Гай, ни Гаев зять, профессионал даже лучший, не умели ни дать, ни взять. Было в нем нечто от искусства для искусства, ибо ничего общего с низкими, опасными мячами, для которых потребна идеально уравновешенная постановка тела (в спешке не легко достижимая), он не имел и сам по себе никогда не позволял Хью выиграть матч. "Удар Персона" исполнялся напряженной рукой и сочетал в себе сильный драйв с льнущей подрезкой, как бы влекущейся за мячом от его столкновения с ракетой и до самого завершения удара. Причем столкновению (в чем и состояла главная прелесть) полагалось происходить на дальнем краю ракетной сетки, а исполнитель удара находился достаточно далеко от точки отскока и как бы дотягивался до мяча. Опять же и отскок требовался довольно высокий, чтобы верхушка ракеты как должно, без тени "подкрутки", приникала к мячу, отсылая "подклеенный" мяч по тугой траектории. Если "прилипание" оказывалось недостаточно долгим или начиналось слишком близко, в середине ракеты, результатом была рядовая, вялая, медленно клонящаяся "галоша", которую, конечно, вернуть ничего не стоило; но при точном исполнении удар резким щелчком отзывался в предплечьи, и мяч, свистя, соскальзывал по строго выверенной прямой в точку у задней линии. Ударясь о грунт, он словно бы приклеивался к нему и казалось, что так же, как к струнам ракеты в миг нанесения удара. Вполне сохраняя скорость, мяч едва взлетал над землей; в сущности, Персон верил, что упражняясь долго и самоотверженно, можно добиться, чтобы мяч вообще не отскакивал, а стремглав катил по поверхности корта. Никто не способен вернуть мяч, если тот не отскакивает, и конечно, в ближайшем будущем такие удары попросту запретят, как недопустимую порчу спорта. Но даже в грубой версии своего создателя удар порой приносил сладкое удовлетворение. Любая попытка вернуть его неизменно выставляла противника забавным мазилой, потому что ни подцепить низко несущийся мяч, ни тем более толком ударить по нему было невозможно. Гай и еще один Гай недоумевали и злились всякий раз, как Хью исхитрялся выполнить свой "прилипчивый драйв", – жаль только, удавалось это нечасто. Он утешался тем, что не открывал озадаченным профессионалам, пытавшимся повторить этот удар (и добивавшимся всего лишь вялой подкрутки), что весь фокус не в "подрезке", и даже не в прилипании, а в том месте ракеты, на котором оно происходит, – в верху ракетных струн, – да еще в напряге достигающего движения руки. Многие годы Хью мысленно лелеял свой драйв, даже после того, как возможность прибегнуть к нему свелась к паре ударов в бестолковой игре. (В сущности, последнее исполнение состоялось тем днем в Витте, когда он играл с Армандой, после чего она удалилась с корта и больше ее туда заманить не удалось.) По большей же части он применял его в качестве средства самоусыпления. В ту пору, еще до супружеской спальни, он значительно усовершенствовал свой удар, – к примеру, убыстрив подготовку к нему (для отражения резкой подачи) и научившись воспроизводить его зеркальное, левостороннее отображение (взамен дурацкого обегания мяча). Стоило только найти на мягкой прохладной подушке место, удобное для щеки, как знакомый твердый трепет уже бежал по руке, и он начинал прохлопывать себе путь сквозь игры – одну за одной. Имелись и дополнительные приправы: он то втолковывал сонному репортеру: "Подрезать, не повреждая", то завоевывал в благодатном тумане Кубок Дэвиса, до краев наполненный маками.
