Евдокия Нагродская - Обольщение. Гнев Диониса
Смех, чудный, молодой смех! А вверху синее небо, кругом цветы. Написать бы все это! Жаль, что нельзя изобразить этот звонкий смех! Мне он представляется яркими спиральными линиями из золотистых солнечных бликов. Ах, девушки, девушки, как вы хороши в эту минуту, сами того не зная!
– Ну и аппетит у вас, Таточка, – говорит Марья Васильевна. – Да не ешьте вы хоть вареников! А то после соленой рыбы – гусь, а после гуся вареники, да еще на ночь. Что с вами будет!
– Не виновата же я, когда все так вкусно! – оправдываюсь я.
Я люблю поесть, сознаюсь откровенно.
Я отвратительная хозяйка – это правда. Деньги у меня летят неизвестно куда, прислуга избалованная и ленивая, хотя всегда хорошенькая и нарядная, но кухарка я отличная. Илья всегда уверяет, что человек, не признающий моего художественного таланта, может остаться моим другом, но тот, кто усомнится в моих кулинарных способностях, – враг на всю жизнь. И правда, я почему-то очень горжусь, что я «кухарка за повара».
Марья Васильевна составляет меню на завтра из таких блюд, которые я не люблю, чтобы я хоть денек попостилась немножко.
Шаги на террасе. Женя срывается с места и летит к дверям. В дверях Сидоренко. Руки его полны свертков и коробок. Мы его шумно приветствуем. Женя его тормошит.
Он разронял свертки, говорит что-то несвязное, что пришел на огонек, а то бы не решился беспокоить нас, только что приехал и не выдержал, так хотелось видеть Марью Васильевну. Заметно, что он ужасно рад нас видеть.
Женя развертывает пакеты, восхищается чувяками, делает выговор за тесемки, ест привезенные конфеты и расспрашивает об оперном спектакле – все это сразу, так что получается:
«Ах, как они красивы и удобны!.. Я вам говорила, что надо восемнадцать аршин… Хорошо она пела?..
Какое соловьиное горло… И пошире – гораздо шире… Это с ликером… А баритон и тенор хороши были?.. Если запачкаются, я вычищу их бензином… Хочешь шоколадную тянушку?»
Я повторяю Жене ее слова, она хохочет и вспоминает о нотах. Сидоренко хватается за голову – ноты-то он забыл.
Женя не хочет ждать завтрашнего дня и посылает повара Михако за нотами.
– Вы сейчас, сейчас споете!
– Какой у меня голос с дороги! – говорит Сидоренко.
Но Женя неумолима, она открывает рояль, зажигает свечи.
Мария Васильевна уходит спать.
Я выхожу на террасу и сажусь в качалку.
Сидоренко выходит за мной. Оживление его прошло, он мрачен.
– Что это, Виктор Петрович, вы вернулись из Тифлиса невеселы? Дела?
– Нет, Татьяна Александровна, все дела в порядке, и я очень рад, что вернулся. Я так страшно соскучился, так хотел скорей видеть… вас, всех. Мне ужасно вас всех недоставало… Скоро приедет ваш муж?
– Илья Львович? – поправляю я. – Недели через две. Это один из моих капризов: я ужасно не люблю почему-то, когда сожительницы говорят: «Мой муж».
Это меня бесит. Действительный статский называет себя генералом.
Раз я даже обиделась на Илью, когда он меня кому-то представил как свою жену. Это было в начале нашей связи.
– У меня есть свои имя и фамилия, Илья. Ты разве стыдишься меня?
– Таня, бог с тобой, – всполошился он, – это я для тебя…
– Значит, ты думаешь, что я стыжусь, что люблю тебя. Мне гораздо неприятнее фигурировать в непри-надлежащем мне звании. Я не люблю афишировать наши отношения, но есть люди, не прощающие этого, – и я не желаю их обманывать, воровать их расположение.
– Ну, Таня, неразвитые люди…
– А может быть, щепетильно нравственные.
– Фарисеи.
– Зачем? Будь справедлив, Илья. Я себя считаю твоей женой. Я знаю, что я больше тебе жена, чем многие жены своим мужьям, но это не мое звание, вот и все. Я же не называю себя графиней Кузнецовой.
Сидоренко пристально всматривается мне в лицо. Что он хочет, чего ему нужно от Ильи?
– Татьяна Александровна! – вдруг прерывает он молчание. – Отчего это я вас боюсь?
– Меня? Вот забавно!
– Мне иногда хочется задать вам несколько вопросов, и я боюсь…
– Я просто сегодня не узнаю вас, Виктор Петрович! – смеюсь я. – Вас, верно, укачало на пароходе.
Женя вбегает на террасу со свертком нот. Ее личико прелестно в своем оживлении. С каким восторгом она перебирает ноты! Она любит и понимает музыку: ей бы готовиться в консерваторию – она прошла хорошую школу у матери, но Катя решила, что Женя поступит на педагогические курсы.
Не хочу ссориться с Катей, но Женю я ей не уступлю – грешно зарывать талант.
– Григ – это ваше, Таточка. «Жаворонок» Глинки – мой. Рахманинов – новое? Это вы сегодня же споете, Виктор Петрович! Что это, вальсы Шопена?
– И прелюдии, и баллады! Это мой вам гостинец, Женя Львовна!
– Вы умница! Просто не знаю, как и благодарить вас! Ставлю вас отныне в кавычки! – кричит Женя в восторге. – А это что? Романс для меццо-сопрано: «Любовь – это сон упоительный» Павлова.
– Что ж это я совсем забыл вам рассказать! Это, Татьяна Александровна, вам посылает Старк.
Я точно срываюсь и лечу с отвесной ледяной горы. Я, верно, ослышалась?
– Какой Старк?
– Да разве вы не помните? Мы тогда из-за него поссорились на пароходе. Ваш спутник до Москвы. У вас еще рисунок с него.
Болтун, глупый болтун, неужели он рассказал ему про рисунок?
– Ничего не понимаю, Виктор Петрович, – говорю спокойно, сама восхищаясь своим тоном. – Как же он узнал, что мы с вами знакомы?
– Да мы говорили о вас.
– Не понимаю, как вы договорились до меня?
– Очень просто. Я с ним столкнулся в Hotel Oriental. Сели вместе обедать. Во время обеда мне подали ваше письмо. Я так обрадовался! – Читаю и хохочу, как вы описываете вашу поездку в Ольгинское и толстого духанщика, ухаживающего за Женей Львовной… Женя Львовна, он был с усами?
– С бородой!
– Слава богу, а то я стреляться хотел. Ну, Старк заинтересовался, чего я смеюсь, я дал ему прочесть ваше письмо, потом…
– Вы дали прочесть мое письмо?
– Да отчего ж не дать?
– Если бы я знала, Виктор Петрович, что вы даете читать мои письма первому встречному, я бы не писала вам. Я писала только для вас! – говорю я с негодованием.
Виктор Петрович с удивлением смотрит на меня, и его удивление переходит в радостную улыбку.
– Голубушка, Татьяна Александровна, простите, но, право, я не знал, что это вам будет неприятно. Тогда, на пароходе, я был несправедлив к Старку. Он славный малый, я даже раскаиваюсь, что тогда посплетничал на его счет. В Тифлисе он, как собака, работал, целый день ходил пешком, ездил верхом по лесам, то в Боржом, то… Только по временам мы и виделись, болтали… Он славный малый.
– Как вы скоро меняете мнение о людях! – говорю я, удивляясь внезапной радостной дрожи в его голосе.
– Право, в нем есть что-то такое милое… Невольно тянет к нему. Жаль, вы не обратили внимания на его улыбку – удивительно красиво он улыбается.
Меня охватывает знакомая дрожь, я злюсь на себя и говорю с гневом:
– Как вы бестолково рассказываете. Что же дальше?
– Да, да… Он прочел письмо и говорит: «Это писала умница, и если она к тому же недурна собой, то я понимаю ваше…» – Сидоренко вдруг останавливается, краснеет и начинает опять рассказывать. – Тут я вспомнил про вашу встречу в вагоне, а он сразу вас вспомнил, много про вас расспрашивал, а когда мы вместе зашли покупать ноты, он справился, поете ли вы, какой у вас голос и, купив этот романс, попросил передать вам.
– Тоже нашли певицу! – бурчу я со злостью. – Какой же у меня голос… А этот, как его… Старк, теперь в Тифлисе?
– Да. Но дня через два уезжает куда-то, не то в Индию, не то в Бразилию.
– Что же вы, однако, не поете? – говорю я после минуты молчания и тут только замечаю, что Женя, серьезная и тихая, попеременно вглядывается в наши лица.
– Что же вам спеть? – улыбается Сидоренко. – Что вы выберете, Женя Львовна?
– Мне все равно, – отвечает Женя каким-то странным голосом.
– Спойте вот это, – сую я им первый попавшийся романс.
Они уходят.
У меня стучит в висках, я схватываю ноты. «Обыкновенные романсовые слова», – шепчу я и замечаю тонкую черту ногтем рядом с последним куплетом:
Люблю и ответа не жду я,Люблю и не жду поцелуя.Ведь есть лишь одна красота —Мечта, дорогая мечта.
Я сижу несколько минут неподвижно. Что это, случайность – эта черта? Нет, она слишком ясна и правильна. Как объяснить все это? «Мечта, дорогая мечта».
Может, он дает понять, что заметил мое тогдашнее состояние? Какой стыд! Но что он мог заметить?
«Заметил, наверное заметил! – шепчу я, как в бреду. – Зачем он тогда опустил глаза… Но что это? Глупый флирт, или он хочет издеваться надо мной? Или отметка сделана не им?»
Пение прекращается – сейчас войдут. Я бегу в сад, через черный ход пробираюсь к себе в комнату и валюсь на постель. Неужели я не отвязалась еще от всего этого безумия?!
Пение еще раздается в гостиной. Кажется, пришла Катя… Меня окликают. Я поспешно срываю с себя платье, бросаюсь в постель и дрожу.
