Генрих Бёлль - Кашель на концерте
— А я и так правильно…
Я хотел было встать и показать ему, как надо мочиться. Но не успел. Он уже кончил и теперь застегивал штаны. Тут я заметил, что это был тот самый полуслепой, и подумал, что он валяет дурака.
Я взял свое одеяло и лег на другое место…
У меня было отвратительно на душе, и я теперь уже больше не думал про то, что они ничего не могут от меня потребовать, а прикидывал, чего я могу от них потребовать.
Потом паровоз свистнул, и мы очень медленно поехали по одному из подвесных, очень опасных карпатских мостов, а потом была станция, и нас опять просеивали. Мой унтер-офицер опять проделал тот же номер, но полуслепого они на этот раз схватили, а с ним и кое-кого еще. У одного была всего лишь экзема.
— Экзема, — сказал врач. — Вы в своем уме, как это вам удалось с экземой доехать до Венгрии?
Нас осталось всего восемь, из трех вагонов нас сунули в один, и странно — в вагоне опять оказалось ровно двадцать четыре человека. Может, у них и был только один этот вагон. А парню с экземой, и полуслепому, и всем с простыми сквозными ранами потому и пришлось там остаться, что у них других вагонов просто не было. Нас прицепили к лежачим. И из вагонов с лежачими тоже нескольких вынесли, потому что они уже не могли перенести транспортировку. От одного из них вообще мало что осталось. У него не было обеих ног, и он казался ужасно маленьким, когда его несли мимо нас на носилках. Он был бледен, как полотно, и явно взбешен. А повязки на нем почернели от крови. Вынесли и одного мертвого, а потом еще одного, это был тот раненный в живот, которого врач в углу нашего вагона замял до смерти…
У меня на душе все еще кошки скребли, и в вагоне опять было очень тесно. Двадцать четыре человека, и старшим назначили очень сурового унтер-офицера. Он был высоким и широкоплечим, имел крест за заслуги, и я не сомневался, что он был на гражданке школьным учителем и вскоре получит звание фельдфебеля. «Все по местам!» — крикнул унтер-офицер. Он явно страдал желтухой, и его мясистое лицо было похоже на физиономию Муссолини с бронзовой статуи.
Мы разошлись по своим местам.
— Сесть! — скомандовал он.
Мы все послушно сели. По шесть с каждой стороны вагона. Четырежды шесть. Нет, трижды шесть и один раз пять. Так как высокий унтер-офицер все еще стоял.
— Рассчитайсь!
Мы рассчитались.
Я просто перескочил через одно число и сказал «четырнадцать» вместо «тринадцать», а он этого не заметил, потому что забыл прибавить себя самого. Никто ничего не заметил. Все мы были ужасно усталые и голодные, да и раны наши стали побаливать.
Потом нам дали поесть — белый хлеб, сыр и горячий кофе. Мы долго не трогались с этой станции. Она была какая-то захолустная. Повсюду громоздились кучи угля и дров. Стоял тут еще один поезд с танками и еще один с запертыми вагонами; на танках сидели танкисты, они приветливо помахали нам, и мы им помахали в ответ. Нам всем чуть полегчало, потому что мы немного поели. Лица у танкистов тоже были усталые, и чувствовалось, что им все до смерти надоело. Вскоре их поезд тронулся, и я видел, что они нам завидовали. На какое-то время мы были избавлены от всего этого. Три недели назад я стоял на этом самом вокзале, и тогда тут тоже стоял поезд с ранеными, и я тоже им всем завидовал…
Я беспокоился о своем унтер-офицере, раненном в предплечье. И нигде его не видел. Видел лишь здание вокзала, пивную, в которую меня так и тянуло, но в кармане у меня не завелось ни одного лея, и я вылез из вагона, а суровый унтер-офицер сразу спросил, куда это я собрался, выходить из вагонов запрещено. Ну я ответил, что мне надо оправиться по-большому, тут они никогда не могли ничего возразить, и он сказал, чтобы я поторапливался. А я и не думал торопиться. Мне не надо было в туалет, я хотел только выяснить, куда подевался мой унтер-офицер с раной в предплечье. Мой Губерт. На перроне я увидел, что они составили настоящий санитарный поезд, с пассажирскими вагонами и белыми постелями, с врачами и сестрами. И наш вагон был прицеплен к нему. Мы не были ни лежачими, ни как следует сидячими, мы были ни то ни се, и я подумал, что моя рана все же, наверное, немного не такая, как надо.
Паровоз был уже прицеплен, и казалось, что мы вот-вот тронемся. Я громко крикнул: «Губерт!» — и на всякий случай заглянул в маленькую забегаловку, кое-как сколоченную из досок, там я его и увидел. Он был уже порядком под газом.
— Я меняю деньги! — крикнул он мне. — Мы сейчас прибудем в Венгрию, а там другие деньги — пенго называются. Двигай ко мне, садись.
Я сел. Отсюда весь поезд был как на ладони. И я заметил, что наш суровый унтер-офицер несколько раз высунулся из вагона.
— Они всех пересчитали.
— А, плевать.
— Но начальничек у нас строгий.
— Плевать.
— И еще есть начальник поезда, главный врач, он точно знает, сколько в нем едет.
— Плевать.
Он был в доску пьян.
— Но все же, что ты собираешься делать? Ведь тебя не посчитали.
— А я уже поговорил с врачом.
Девушка принесла жаркое и хлеб. Свиное жаркое огромным куском пахло восхитительно и наверняка стоило кучу денег. Мы принялись за гигантское блюдо и запивали его вином, и я подумал, что, раз он поговорил с врачом, ничего с ним не случится, и опять почувствовал себя молодцом.
Мы с Губертом выпили еще по стакану вина и купили много курева и еще несколько бутылок вина, потом вышли и влезли в наш вагон; паровоз тут же свистнул, и поезд тронулся.
Суровый унтер-офицер спросил моего унтер-офицера:
— В чем дело, тебя здесь не было.
— Я… Наоборот, я все время был здесь.
— Это неправда.
— Ребята! — воскликнул мой унтер-офицер. — Разве я не был все время с вами?
Большинство промолчали, но восемь человек из нашего прежнего вагона заорали:
— Ясное дело, он ехал с нами!
— Но мы доложили, что здесь находятся двадцать четыре раненых, — упирался суровый унтер-офицер.
— Это ошибка.
— Никаких ошибок нет.
— Но это все равно ошибка.
— Нас и двадцать пять недавно было, — вставил я.
— А вы помолчите.
— Потому что вы себя забыли посчитать, — ввернул я.
— Вы пьяны, — сурово заявил суровый унтер-офицер, и теперь я окончательно убедился, что он действительно раньше был школьным учителем. — Это дело надо выяснить, — сказал он моему унтер-офицеру.
— Уже выяснено, — ответил тот и сел.
— Я несу ответственность.
— Ты — дырка в заднице.
— Я запрещаю вам так выражаться в присутствии рядовых.
— И все же ты — то, что я сказал.
— Я доложу главному врачу.
— А я ему уже доложил.
— Что доложил?
— Что ты — дырка в заднице.
Все захохотали, и суровый унтер-офицер тоже сел. Было наверняка восемь или девять часов. Я себя прекрасно чувствовал, и теперь мы пили вино. И мне показалось, что снаружи все стало очень похоже на Венгрию, хоть мы и находились еще в Румынии. Когда мы проезжали какую-то станцию, я увидел, что таблички на сортирах были не такие, как в Венгрии. Значит, мы все же были еще в Румынии. На полях виднелись крестьяне, они махали нам шапками и кричали что-то похожее на венгерские слова. Может, мы все-таки уже приехали в Венгрию и я просто не успел прочесть таблички на сортирах как следует?
Но потом мы прибыли в очень большой город, и оказалось, что мы пока еще в Румынии. Я пришел в ужас от мысли, что нас всех могут здесь отцепить от паровоза и я не доберусь даже до Венгрии. Город был довольно большой, тут и трамвай ходил, и имелся большой вокзал с залами ожидания. На вокзале толпилось много народа, однако нас не стали сортировать. «Вот придет сейчас врач, — подумал я, — а мой-то вовсе и не говорил с врачом, тут все и выплывет».
Пришел врач. Это был совсем молодой человек. Он смеялся и явно тоже радовался, что у него целый поезд и что он тоже может ехать с нами, возможно, до самого Венского леса.
— Как дела, ребята? — крикнул он. — Есть у кого-нибудь боли?
Суровый унтер-офицер хотел было открыть рот, но тут мой унтер-офицер и врач переглянулись, и оба рассмеялись.
— Крамер, — воскликнул врач, — ты что тут делаешь? Опять тебе досталось на орехи?
— Вот именно, Бергханнес, опять мне досталось.
Губерт выпрыгнул из вагона и стал ходить с врачом по перрону туда и обратно. Суровый унтер-офицер состроил кислую мину, но тут опять принесли еду, и он засуетился, распределяя порции. Нам выдали белый хлеб, сыр, по одной трубочке с леденцами, сигареты и кофе. А потом еще и горячее — гуляш с лапшой, и я ел с большим аппетитом. Мой унтер-офицер все еще прогуливался с врачом по перрону. Из нашего вагона вообще никого не высадили, потом поезд тронулся, и мой унтер-офицер опять впрыгнул к нам.
— Хреново наше дело, — сказал он, — мы доедем только до приграничной зоны Венгрии, не дальше.
— Кто это сказал?
— Врач.
