Анри Мишо - Портрет А
Эта приниженность, которой себе и представить не можешь, пока ее не увидишь, страшнее любой нищеты, страшнее голода и привычной тут холеры.
Кастовая приниженность, когда тысячелетиями от родителей низкой касты рождались такие же приниженные дети, заложена в этой системе. И как прижилась!
«Только особы королевского рода и самые богатые пользуются Королевским Якути!»{50}
Заголовок огромного рекламного объявления. Речь идет о некоем снадобье.
Такая реклама, обращенная к раджам, принесла этому средству больше успеха, чем могли бы принести сто тысяч медицинских сертификатов.
Без тщеславия институт каст не продержался бы три тысячи лет.
Новообращенные христиане заказали выстроить в соборе в Пондишери разделительную стену для разграничения каст.
«Я христианин, но из касты брахманов!»
* * *Большинство здесь — высокие и худые, ни плеч, ни икр на ногах, ни мускулов, женоподобные, головы у многих плоские, с жабьими глазами, которые глядят на вас неотрывно и ничего не выражают.
Взгляд не задумчивый, а надоедливый, даже прилипчивый.
В глазах блеск, вроде того, который создается с помощью макияжа, и смотреть в них никакого удовольствия, лишний раз обернуться не захочешь.
Прекрасные черные волосы, полные жизни, мягкие, длинные.
Попадаются изящные лица, говорящие о благородстве души (крайне редко). Видел несколько старческих лиц — настоящие пастыри человечества, предтечи музыки и мудрости, гармония развития.
А так — нигде ни проблеска.
Лица довольных развратников и оправданных лжесвидетелей.
Ничего человеческого.
* * *У индийцев нет настоящего стремления к красоте. Красота для них не имеет значения. Они о ней не заботятся. У них ее и не встретишь. Ни в домах, ни на улицах.
Если непременно требуется красота, то она выходит чрезмерной, чувственной, барочной.[10]
Но они предпочитают, чтобы ее вообще не было.
И тем не менее их скульптуры и картины были так прекрасны — чуть ли не наперекор своим создателям. У индийца есть вкус, чувство и склонность к соблазну, но есть и академичность. Индиец любит предписания, кодексы, цифры, строгие системы символов, грамматику.
Когда я приехал в Коломбо и пошел в музей, знаменитый кстати, я немного походил по залам, а потом помчался по ним бегом. Я был в отчаянии. О, эта академичность! Подражатели, обезьяны! Какое мне дело, первоклассная это обезьяна или чуть похуже, если все равно одни обезьяны? И тут я увидел нечто. В одном из залов были фрески. Неловкость, порыв, растроганные попытки, желание совершенства, свет, передающий чувство, и горячие тела, еще неловко выписанные, все это полно неожиданности и стремления к лучшему — такой настрой пронизывает фрески из Сигерии.{51} Было, значит, и здесь вдохновение, горячая и живая волна.
Такое у них случалось не очень часто. Индусов в основном завораживает не новое, а продолжение старого.
* * *Вокзал в Калькутте — самый необычный из всех вокзалов в мире. Рядом с ним все остальные — ничто. Только он достоин зваться вокзалом.
В самом здании тем не менее нет ничего особенного. Точно, ничего. В чем же дело? Только в Калькутте я по-настоящему ощутил, что такое вокзал, место, где люди ждут поезда.
В Калькутте они ждут по-настоящему.
Там около тридцати путей и столько же перронов.
На каждый перрон ведут отдельные железные двери.
Между этими дверями и городом — огромный зал.
Это зал, где спят. Перед дверью, отделяющей их от поезда, который должен вот-вот прибыть, они дремлют вполглаза на своих розовых чемоданах.
Такое зрелище невдалеке от рельсов и поездов, которые вас вот-вот увезут, этот предварительный сон — все будто внушает вам мысль, что в ожидании поезда порой проводят неделю, а то и две, а он все не приходит (в залах ожидания, разумеется, пусто — они далеко от поездов, и там слишком много скамеек); это предотъездное ожидание, и особенно то, что люди спят, словно сама мысль о путешествии их утомляет и заставляет распластаться по полу, их стремление отдохнуть, прежде всего отдохнуть — это ни с чем не сравнимое зрелище.
На вокзале в Калькутте всегда отдыхают, распластавшись, тысячи пассажиров, вы неловко и осторожно, словно по болоту, продвигаетесь между их телами и наконец с трудом добираетесь до своего вагона под несколькими неотрывными взглядами.
* * *Все «достойные» люди в Индии всегда отворачивались от самой Индии и вообще от всего мира.
Великое чудо, сотворенное англичанами, в том, что теперь эти индусы ею дорожат.
* * *Если бы христиане захотели обратить индусов в свою веру, вместо десятка тысяч обычных миссионеров следовало бы послать к ним одного святого.
Один-единственный святой обратил бы миллионы индусов.
Нет на свете расы более чувствительной к святости.
* * *Целомудрие — отправная точка магии.
Индусы ставят в вину миссионерам-католикам (которые в большинстве своем верны обету целомудрия) то, что те не извлекают из него достаточной пользы, не пополняют с его помощью напрямую свою духовную энергию. Что они имеют в виду?
У монаха-иезуита, который задал мне этот вопрос, были глаза школьника, а не мужчины.
Я мог бы в ответ сказать ему об этом, но предпочел еще подумать.
* * *Европа должна была бы «отдохнуть», положившись на Азию, — так считают еще некоторые индусы. Но Европа ни на кого не может положиться. И ей уже больше нельзя отдыхать. Время отдыха кончилось. Теперь надо посмотреть, что он нам дал.
Впрочем, особого проку не видно.
* * *Еще одна важная деталь отличает индийский способ молиться от европейского: индус молится голым, он снимает с себя все, что можно, оставляя прикрытыми только грудь или живот, если у него слабое здоровье.
И дело здесь не в приличиях. Индус молится один в темноте под сенью безмолвного мира.
Ему нужно, чтобы между ним и Всем Сущим не было никаких преград, никакой одежды, чтобы единое тело ничем не разделялось.
Еще индусы с удовольствием молятся в воде, во время купания.
Один индус, который при мне молился богине Кали, сняв с себя всю одежду, кроме тоненького пояска, сказал мне: «Когда я молюсь в одиночестве на закате солнца и раздетый, молитва идет легче».
Любая одежда отделяет от мира. А вот если вы ляжете голым во мраке, Все Сущее нахлынет на вас и увлечет в порыве своего ветра.
Занимаясь любовью с женщиной, индус думает о Боге, потому что женщина — его воплощение и частица.
Как, должно быть, прекрасно, когда женщина это понимает, когда она привносит безмерность в невеликие, но такие волнующие и важные любовные сотрясения и в ту внезапную огромную отрешенность, что приходит потом.
Такое единение в безмерном, эти минуты наслаждения вдвоем, наверно, и дают человеку тот опыт, которым объясняется их взгляд — прямо в глаза — исполненный неотступного магнетизма, говорящий одновременно о святости, очищении и о неприкрытом бесстыдстве; даже животным нужно общаться с Богом, — говорят индусы, настолько чужды им какие бы то ни было ограничения.[11]
Некоторые даже мастурбируют с мыслью о Боге. Они говорят, что было бы куда хуже заниматься любовью с женщиной (как европейцы), потому что женщина вас чересчур индивидуализирует и не умеет от мыслей о любви перейти к мыслям обо Всем Сущем.
* * *Индусы — скряги: еще недавно им принадлежала треть всех мировых сокровищ.
Они копят деньги. Любят пересчитывать свое золото, свой жемчуг. Мечтать о том, чего могли бы достичь.
В духовном плане ненасытно жадны до Бога. Представляешь себе индусов как пиявок на покровах Бога.
Вивекананда обращается к Рамакришне. Первый вопрос: «Видели вы Бога?»
Дхан Гопал, вернувшись из Америки, спрашивает, как обстоят дела у его брата,{52} видел он Бога?
Достался ли ему Бог? — вот какой вопрос был бы ближе к ходу их мыслей.
Йог экономит свои силы. Этот сверхчеловек похож на быка. Никогда не позволит затронуть свое больное место, живую сердцевину своего существа, он сознательно этого избегает. Санскрит — язык притяжательных форм.
Страсть индуса — гомеровские разъяснения, всеобъемлющие, гипнотические описания, навязывающие свое определенное видение.
Если сказано попросту: «лошадь» — для него это еще не означает лошадь, ему нужно, чтобы это была «лошадь с четырьмя ногами, четырьмя копытами, животом, половым органом и двумя ушами», лошадь должна вылепиться из своего описания.
Достопочтенный Нагасена, какими качествами должен обладать ученик? (Вопрос царя Милинды.){53}
