Халлдор Лакснесс - Салка Валка
Пьяный громко продекламировал:
Андри так засмеялся, что зал задрожал,И соседям сказал:— Посмотрите, какой сумасшедший!
Хотя слова рябого матроса произвели глубокое впечатление на Сигурлину, но она после своего публичного покаяния не считала приличным выказать это. Поэтому, изобразив на лице насмешку, она спросила:
— Должно быть, приятно чувствовать себя таким всемогущим?
— Так почему же ты не обратишься ко мне? Теперь ты знаешь, кто я такой. Я говорил тебе это еще вчера вечером.
— Вчера ты был пьян. Впрочем, и сегодня, кажется, тоже.
— Неправда.
— Тогда скажи, ты можешь найти приют для меня с дочкой?
— Конечно, могу.
— Ты говоришь «конечно», но кто тебе поверит?
— А какие у тебя основания верить Иисусу Христу, которого ты никогда не видела и не слышала?
— Если бы я никого не видела и не слышала, кроме тебя, то все равно никогда в жизни не попросила бы тебя спасти мою душу.
Мужчина сплюнул с презрением, но ничего не ответил.
— Тем не менее, — сказала женщина, — я спрашиваю тебя всерьез. Можешь ты устроить нас на ночлег? Покажи же, на что ты способен.
— Ясно, я могу устроить вас на ночлег.
— Тогда скажи где.
— Ну, поторапливайся, разве ты не видишь, я давно жду тебя.
Мать и дочь поднялись и последовали за мужчиной под аккомпанемент выразительной декламации пьяного.
— Убей меня, — дева сказала, — и съешь,Свари и выпей питья,Истолки в порошок, на куски разрежь,— Предлагаю без страха я.
Итак, Сигурлина отправилась в дорогу, которую ей суждено было запомнить надолго. Держа ребенка за руку, она шла за Стейнтором Стейнссоном на некотором расстоянии от него. Какая неуклюжая была у него походка, как часто он спотыкался на скользкой, неровной дороге, как часто казалось, что он вот-вот растянется во весь рост, сколько раз он оступался и проваливался в сугроб! И все же мысль, что он может упасть, не приходила в голову. Мужчине было все равно, куда он ступает, он брел вслепую, качаясь из стороны в сторону, не видя ничего перед собой. Снег стал мягче, небо было покрыто тучами, чувствовалось, что скоро начнется оттепель. Море темнело, холодное, неприветливое; далеко протянувшаяся гряда остроконечных гор возвышалась над покрытой снегом равниной в безграничном равнодушии ко всему живому и мертвому на земле. С берега слышались удары топора — чинили моторную лодку. Из снежных сугробов торчали крыши уродливых рыбачьих хижин, затерявшихся среди скал. Очертания их были так неясны и странны, что трудно было определить, горы ли это превратились в людские жилища или людские жилища стали скалами. Это здесь прогремели громовые раскаты, возвещавшие о рождении Стейнтора Стейнссона. И когда женщина обратила внимание на необузданную и неудержимую силу в его походке и движениях, ей неожиданно пришло в голову: до чего же весь облик этого человека сходен с этим краем! Как удивительно совпадает биение пульса окружающей природы с ударами пульса этого человека. Как совпадают нравы края с нравом этого человека! Под конец она перестала уже отделять одно от другого, и все вокруг — небо, земля, море и этот мужчина Стейнтор Стейнссон — как бы слилось в одно неразрывное угрожающее единство.
Стейнтор привел их к маленькому домику, называемому Марарбуд. Он стоял несколько на отлете, на самом берегу, ближе к долине. Две обшарпанные стенки — одна обращенная к долине, другая к горам — были сложены из камня и торфа. Две другие, деревянные, были покрыты толем, порвавшимся во многих местах и свисавшим лохмотьями. Перед входной дверью было небольшое крылечко. Дом был окружен довольно приличным участком, в глубине виднелся сколоченный из старых досок и бревен навес для коровы и хранения сена. В другом углу двора была маленькая овчарня и стоял невысокий стог сена. Стейнтор Стейнссон широко распахнул дверь.
— Стейнун! Посмотри, кого я тебе привел. Ты так ждала ее! — громогласно объявил он, вталкивая мать с девочкой в кухню, где его тетка месила тесто из ржаной муки. Ее изуродованные подагрой руки были до локтей покрыты мукой, она тяжело перевела дух. Это была одна из тех умудренных жизнью женщин, морщинистых, беззубых и преисполненных доброты и кротости, которые все понимают, все прощают, верят всему и никогда не теряют надежды.
— Ты верен себе, дорогой Стейни, мой мальчик, — сказала женщина, когда он объяснил, что привел в дом «человека», о котором старики давно мечтали: им нужен был помощник в доме. — Стейни не из тех, кто долго раздумывает. У вас, парней, объехавших весь белый свет, сказано — сделано. Вот в чем он не похож на меня и моего Эйольфура. Добро пожаловать, мои милые. Будьте как дома, устраивайтесь тут, на сундуке, только поосторожнее, у него разбита крышка. Не могу ли я предложить вам по чашечке кофе и по куску хлеба с маргарином? Мы еще не дожили до того, чтобы есть масло, куда уж нам, это еда богачей. Для нас и маргарин хорош.
— На кой дьявол ты предлагаешь ей кофе? Ты что, не собираешься нанимать ее? Еще с прошлой зимы, как я только приехал, ты ни о чем другом не говоришь, как только о том, чтобы нанять кого-нибудь в помощь по хозяйству. Ну вот, получай то, что ты хотела!
— Ты всегда слишком торопишься, Стейни, мой мальчик, — возразила старуха. — Я должна прежде поговорить с Эйольфуром, мы пока еще не решили, нанимать нам человека или нет. Это правда, мы почти три года подумываем об этом, я теперь совсем слаба стала, и от меня никакого толку нет на полевых работах, да и зимой трудно управляться со скотиной, особенно когда приходится возиться с пересохшей соломой, как в этом году. От пыли мне всю грудь заложило, не продохнешь. Мой Эйольфур слеп вот уже тринадцать лет. Старики подолгу все обдумывают и взвешивают. Быстро решает только молодежь. Но я уже говорила, что мы со стариком не раз подумывали о том, чтобы взять себе в дом человека. Простите меня, старуху, за любопытство, откуда вы, милая?
Сигурлина начала рассказывать свою историю. Вскоре появился хозяин дома, лысый старичок с седыми баками, желтый, как высохший пергамент; руки у него были узловатые, огрубевшие от тяжелой работы. На нем была серая рубаха и большие войлочные туфли. С видом апостола держал он в руках вязальную иглу и сеть. Мать и дочь подошли и поприветствовали его. Голос у него был холодный, даже брюзгливый; впрочем, такие голоса часто бывают у мужчин, чьи жены добродушны и мягки характером. А может быть, это происходило оттого, что он не питал доверия к зрячим вообще? Сначала старик обратил лицо к матери, потом к дочери, затем попросил их подойти поближе и стал знакомиться с ними на ощупь. Так осматривают овец перед убоем. Они оказались крепкими.
Узнав, что у них нет пристанища, старик сказал:
— Да что тут думать, оставайтесь у нас на ночь, как в Армии, а то и на две, а там видно будет. Может быть, вам еще удастся найти что-нибудь получше, а у Стейнун пройдут боли в груди, и мы сможем обойтись без посторонней помощи еще с годок. У нас за кухней есть маленькая комнатушка, там и располагайтесь на ночь. Правда, там ночует Стейнтор, с тех пор как явился домой, но человек, переболевший оспой где-то в Южной Африке, может устроиться на ночлег в любом месте. Приносите свои пожитки, на несколько дней мы можем приютить вас.
— О, их у нас не так уж много, всего-навсего небольшой узелок, мы оставили его в Армии. Салка сбегает за ним.
— Ну ничего, мои дорогие, — сказала старая Стейнун, — бережливость и расчетливость — лучшие качества. Когда мы поженились и нанялись к священнику Бьерну в Осейри — царство ему небесное, он умер сорок пять лет назад, — у нас ничего не было, только два тонких одеяла, ну и, конечно, несколько овец, но бог был милостив, и нам никогда не приходилось ничего просить у других. А сейчас по крайней мере у нас есть вот эта маленькая лачужка, которую мы с полным правом можем назвать своей, огородик, корова Драфна и семь ярок. Если бог пошлет нам весну — вновь будут и ягнята. А самое главное — наши дети, те, что не умерли. Они, слава богу, выросли, и, хотя живут в других краях, мы должны благодарить бога, что они здоровы, крепки телом и духом и никакие большие несчастья их не коснулись. Пока человек молод и силен, он не должен жаловаться, даже если его ноша слишком тяжела, а уж если она начинает сильно перетягивать на одну сторону, мы должны молить бога, чтобы он поддерживал нас. Что и говорить, бережливость и расчетливость — лучшие добродетели.
— Тьфу, — сказал старик, направляясь к двери. — Уж не знаю, велика ли заслуга, что мы держались за каждый эйрир, который приходил к нам, и вздыхали по каждому эйриру, который от нас уходил. Но знаю наверняка, что наша бережливость и расчетливость — от нашей бедности и нашего ничтожества. Что пользы в бережливости, когда нет денег, чтобы их тратить? Уж если у кого бережливость — добродетель, то это у Йохана Богесена. У нас здесь в поселке только он может гордиться своей добродетелью и бережливостью. Сейчас он опять снизил плату за сети, которые я для него делаю, хотя никогда еще ему не удавалось выгрести из моря столько золота, как этой осенью, когда весь фьорд до самого моря был забит сельдью и напоминал горшок с густой ячменной кашей.
