Оноре Бальзак - Альбер Саварюс
«Жена книготорговца! — подумал Родольф. — Тем лучше! Мы с нею равны».
— Из какой она семьи? — спросил он. — Ведь она выглядит как королева.
— Все итальянки таковы, — с гордостью ответила Джина. — Ее отца зовут Колонна.
Скромное общественное положение Франчески придало Родольфу смелости. Он велел натянуть над лодкой тент, а на корме положить подушки. Когда это было сделано, влюбленный предложил Франческе покататься по озеру. Итальянка приняла приглашение, продолжая играть для жителей деревни роль молодой мисс, но взяла с собой Джину. Все поступки Франчески Колонна говорили о том, что она получила превосходное воспитание и принадлежала к высшим кругам общества. В позе итальянки, усевшейся на корме, Родольф почувствовал какое-то отчуждение. Он собирался обращаться с ней непринужденно, но эта непринужденность сразу улетучилась при виде гордого, как у аристократки, выражения ее лиц[1. Стоило Франческе надменно взглянуть, как она превращалась в принцессу, обладающую всеми привилегиями, какие ей полагались в средние века. Она как будто угадывала тайные мысли своего вассала, имевшего дерзость считать себя ее покровителем. Еще до того, в обстановке гостиной, где принимала его Франческа, в ее туалете, в вещицах, которыми она пользовалась, Родольф замечал признаки высокого положения и большого богатства. Все эти обстоятельства одновременно пришли ему на память; подавленный достоинством, с каким держалась Франческа, он впал в задумчивость. Казалось, даже Джина, эта молоденькая наперсница, искоса посматривала на него не без насмешки. Явное несоответствие между манерами итальянки и ее званием было новой загадкой для Родольфа, заподозрившего какую-то новую хитрость, вроде мнимой немоты Джины.
— Куда вам угодно ехать, синьора Лампорани? — спросил он.
— К Люцерну, — ответила Франческа по-французски.
«Хорошо! — подумал Родольф. — Она не удивилась, услыхав от меня свою фамилию; хитрая, она, наверное, предвидела вопрос, заданный мною Джине».
— Что вас так восстановило против меня? — спросил он, усаживаясь рядом с ней и пытаясь взять ее за руку, но Франческа отдернула пальцы — Вы холодны и церемонны; я сказал бы — даже резки.
— Это правда, — ответила она, улыбаясь. — Я виновата перед вами. Это нехорошо и слишком по-мещански. Вы, французы, сказали бы, что это — притворство. Но лучше объясниться, чем таить друг от Друга враждебные мысли, а ведь вы уже доказали мне свою дружбу. Возможно, я зашла с вами слишком далеко. Должно быть, вы приняли меня за самую обыкновенную женщину…
Родольф отрицательно покачал головой.
— Да, — продолжала жена книготорговца, не обращая на это внимания. — Я заметила это и, конечно, призадумалась. Так вот, объясню все в двух словах, и это будет сущая правда. Знайте, Родольф: я достаточно сильна, чтобы задушить свое чувство, если оно не будет отвечать моим понятиям и взглядам на истинную любовь. Я могу любить так, как умеют любить лишь у нас в Италии; но я помню о долге; никакое опьянение не заставит меня забыть о нем. После того, как меня выдали замуж за этого бедного старика, не спросив моего согласия, я могла бы воспользоваться свободой, которую он предоставляет мне с таким великодушием; но после трехлетнего замужества я примирилась с брачными узами. Итак, даже под влиянием самой пылкой страсти, даже невольно, я не стану мечтать о свободе. Эмилио знает мой характер, знает, что мое сердце принадлежит мне, что я вольна отдать его, кому захочу; но он знает также, что я никому не позволю даже дотронуться до своей руки. Вот почему я только что не дала вам этого сделать. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы меня терпеливо, верно, страстно ожидали; но на эту любовь я могу ответить лишь безграничной нежностью, не переступающей разрешенные для нее пределы. Теперь, когда вы все это поняли, — продолжала она с девически юным движением, — я вновь стану кокетливой, веселой, шаловливой, как ребенок, не видящей никакой опасности в фамильярности.
Это откровенное, чистосердечное признание было сделано таким тоном и сопровождалось таким взглядом, что нельзя было не поверить в его полную искренность.
— Княгиня Колонна не могла бы изъясняться лучше, — сказал Родольф, улыбаясь.
— Вы упрекаете меня за низкое происхождение? — высокомерно спросила она. — Разве для вашей любви нужен герб? В Милане над простыми лавками начертаны прекраснейшие имена: Сфорца, Канона, Висконти, Тривульцио, Урсини; есть Аркинто-аптекари; но поверьте, что хоть я только лавочница, но способна на такие же чувства, как и герцогиня.
— Упрекать? Нет, сударыня, я хотел только похвалить вас.
— Путем сравнения? — спросила она лукаво.
— Не мучьте меня, — продолжал он. — Хоть мои слова и плохо выражают чувства, но знайте, что моя любовь беззаветна, полна безграничной покорности и благоговения.
Франческа кивнула головой с довольным видом.
— Итак, сударь, вы принимаете мои условия?
— Да, — сказал Родольф. — Я понимаю, что желание любить не может исчезнуть из страстной и богато одаренной женской души, но чувство долга заставляет вас подавить это стремление. Ах, Франческа! В моем возрасте любить и быть любимым такой дивной, такой царственно прекрасной женщиной, как вы, — разве это не значит видеть все мои мечты сбывшимися? Любить вас той любовью, какою вы хотите, — разве это не значит быть застрахованным от Всяких сумасбродств? Разве это не значит отдаться всецело благородной страсти, которою потом можно будет гордиться, страсти, оставляющей такие чудные воспоминания! Если бы вы знали, какую новую прелесть, какую поэтичность приобрели для меня благодаря вам эти горы — и Пилат, и Риги, и это чудесное озеро…
— Я хочу это знать, — сказала она с чуть лукавым простодушием итальянки.
— Знайте же, что эти дни всегда будут сиять в моей памяти, подобно бриллианту в диадеме королевы.
Вместо ответа Франческа положила свою руку на руку Родольфа.
— О дорогая, скажите: вы никогда не любили?
— Никогда!
— И вы позволите мне любить вас благородной любовью, ожидая, пока волею судьбы вы не станете моей?
Франческа слегка кивнула головой. Две крупные слезы скатились по щекам Родольфа.
— Что с вами? — спросила итальянка, на миг утратив свой царственный вид.
— У меня уже нет матери, и я не могу сказать ей, как я счастлив… Она покинула наш мир, не увидев того, что облегчило бы ее агонию…
— Чего же именно?
— Что ее любовь ко мне заменила другая, равная любовь.
— Povero mio! — воскликнула растроганная Франческа. — Поверьте мне, — продолжала она, помолчав, — когда женщина знает, что она для любящего — все на свете, что он одинок, лишен семьи, что у него в сердце нет ничего, кроме любви к ней, и он целиком, весь ей принадлежит, — это большое счастье, побуждающее к верности.
После такого разговора сердца влюбленных объемлет дивный покой, глубочайший душевный мир. Любовь нуждается в уверенности; такая уверенность присуща религиозному чувству, когда человек твердо знает, что бог ему воздаст. Только при таком сходстве с любовью к богу приобретает уверенность и земная любовь. Нужно самому испытать блаженство этих единственных в жизни минут, чтобы постичь его; оно не возвращается, как не возвращаются волнения юности. Верить женщине, сделать ее земным божеством, основой своей жизни, сокровенным предметом всех помыслов! Разве это не все равно, что родиться вторично? К любви юноши примешивается тогда частичка той любви, какую он питает к матери.
Некоторое время Родольф и Франческа хранили полное молчание, обмениваясь лишь взглядами, полными глубокого значения. Они без слов понимали друг друга, и красота окружающей природы, воспринятая их сердцами, помогала им навсегда запечатлеть в памяти даже самые мимолетные переживания этого часа, единственного в своем роде. Поведение Франчески было благородно, возвышенно, без всяких задних мыслей и кокетства. Это величие глубоко поразило Родольфа, понявшего всю разницу между француженкой и итальянкой. Водная гладь, земля, небо, любимая женщина — все это было величественно и в то же время дышало мягкостью; их любовь расцветала среди грандиозного и роскошного ландшафта. Суровость снежных вершин, их резкие линии, отчетливо выделявшиеся на лазурном фоне, напоминали Родольфу об условиях, ограничивавших его счастье; оно казалось ему такой же прекрасной страной, окруженной снежными горами.
Но это сладостное упоение было вскоре нарушено. Из Люцерна навстречу им плыла лодка: Джина, уже давно внимательно вглядывавшаяся в нее, сделала радостное движение, не забыв, однако, свою роль немой. Лодка приближалась, и наконец Франческа могла различить лица сидевших в ней людей.
— Тито! — воскликнула она, заметив среди них молодого человека.
Она вскочила, рискуя свалиться в воду, и, размахивая платком, продолжала кричать:
