Жорж Санд - Замок Пиктордю

— Это ты, Нуну? — сказала она, но фигура ничего не отвечала, и Диана услышала, что Жоффрета, лежа в свои постели, немного кашляла. Кто была эта фигура, которая казалось, как будто охраняла Диану?

— Это вы, мама Лора? — спросила Диана, забывая ее недавние слова и готовая снова любить ее. Фигура не отвечала, как и прежде. Всматриваясь пристальнее, Диана увидела, что лицо ее было под покрывалом.

— А! — сказала она с радостью, — я узнаю вас! Вы моя добрая фея, которая пришла оттуда. Так вот вы, наконец Вы, может быть, пришли, чтоб сделаться моей матерью?

— Да, — ответила дама под покрывалом приятным голосом, который звенел, как звук хрусталя.

— И вы будете меня любить?

— Да, если ты сама меня полюбишь.

— О! Конечно, я хочу вас любить!

— Хочешь идти со мной гулять?

— Конечно, сейчас, только я слаба!

— Я понесу тебя.

— Да, да! Идем!

— Что бы тебе хотелось видеть?

— Мою мать.

— Твоя мать — я!

— Правда? О! Тогда снимите ваше покрывало, чтобы я могла видеть ваше лицо.

— Ты хорошо знаешь, что у меня его более нет!

— Увы, значит я его более не увижу?

— Это зависит от тебя, ты его увидишь в тот самый день, когда ты мне возвратишь его.

— Ах! Боже мой, что это значит? И как я это сделаю?

— Нужно, чтобы ты его нашла; пойдем со мной, я научу тебя многим вещам.

Дама под покрывалом взяла Диану в свои объятия и понесла.

Я не сумею вам сказать, куда именно, — сама Диана не могла об этом вспомнить. Но кажется, что она видела много-много прекрасного, потому что, когда Жоффрета пришла будить ее, она оттолкнула ее рукой и повернулась на другую сторону, чтобы снова продолжать спать и снова грезить; но сон ее переменился. Дама под покрывалом превратилась в доктора, который говорил ей:

— Что мне за дело, любит тебя г-жа Лора или не любит. У нас есть другое дело получше, о котором мы должны заботиться, чем думать о ней!

Потом Диане показалось, что ее постель покрыта картинами, которые были одна другой лучше, и каждый раз, как она видела лицо феи и музы, то она говорила: «А, вот моя мать, я уверена!» Но лицо тотчас же изменялось, и она не могла найти того, которое искала и хотела узнать.

Около девяти часов доктор, предупрежденный Жоффретой, вошел к Диане вместе с ее отцом. У ребенка не было более лихорадки; кризис прошел.

За нею ухаживали целый день и следующую ночь. Через два дня она была совершенно спокойна и по приказанию доктора начала гулять и снова вести беззаботную жизнь.

VI. Отыскиваемое лицо

В один прекрасный день этого года доктор, который следил за всеми, заметил перемену в семействе. Лора не могла скрыть желания снова отдать Диану в монастырь, не потому, чтобы она ненавидела ее: Лора не была зла, она была лишь тщеславна и считала Диану глупой, потому что сама была глупа. Она огорчалась тем, что не может управлять ею, что не может сделать ее своею игрушкою.

Она беспрестанно твердила мужу о праздной жизни этого ребенка. Она убеждала его изменить ее рассеянную и бесполезную жизнь. Флошарде не знал, что и думать: он колебался между нападками жены и советами доктора. Он смотрел на дочь с сомнением, с тревогой, спрашивая себя, развита ли она не по летам, как утверждал Ферон, или же она дика и неразвита, как напевала Лора; наконец, не лучше ли, для ее же пользы, снова вверить ее попечениям его сестры, монахини в Манде. Со своей стороны Диана, по выздоровлении, успокоенная разумными речами Жоффреты и по природному добродушию, не волновалась более из-за холодных и язвительных придирок своей мачехи, но она уже не любила ее и не искала ее любви. Она относилась вполне равнодушно к этой прекрасной даме. Диана думала совсем о другом.

Желание учиться снова начало томить ее, она хотела изучать уже не только живопись, но и историю искусства, которой объяснения доктора придали интерес и важность. Ее тревожили вопросы о причине и начале всех вещей. «Слишком рано, — говорил доктор, — в твоем возрасте лучше не знать человеческого безумия.» Но насколько невозможно излагать историю какого бы то ни было искусства, не касаясь при этом причин его упадка и развития, настолько невозможно это и в общей истории рода человеческого, и он невольно вовлекал ее в действительное изучение этих причин. Она слушала его с такою жадностью, что он сожалел о невозможности заняться с нею подолее, тем более, что у Дианы не было никаких серьезных понятий. Флошарде готов был взять для нее гувернантку, но легко было предвидеть, что ни одна не покажется сносною Лоре.

Тогда доктор сделал решительный шаг.

— Отдайте мне вашу дочь и ее кормилицу, — предложил он художнику.

— Вы шутите? — вскричал Флошарде. — Отдать мою дочь?

— Да, отдать, но не покинуть ее, так как мы живем бок о бок, как в городе, так и в деревне. Она будет приходить к вам ночевать, если вы хотите, но будет оставаться у меня с утра до вечера; я буду учить и воспитывать ее по-своему.

— Но у вас нет времени, — сказал Флошарде.

— Я найду его. Я уже стар и довольно богат, я имею право располагать собою и передать моих пациентов моему племяннику, который заканчивает свое образование. Он очень способный. Я воспитал его как сына, но я всегда желал иметь дочь и разделить мое состояние между двумя детьми различных полов. Итак, дело слажено?

Последний довод доктора был очень силен. Флошарде не считал себя вправе отказаться от такого прекрасного будущего для своей дочери, тем более что, судя по образу жизни Лоры, он боялся, что его собственное состояние не сегодня-завтра расстроится. Чтобы удовлетворять свою страсть к роскоши, она наделала долгов, которые он не осмелился не признать.

Он уступил, и Лора осталась вполне довольна. Она считала даже более удобным, чтобы девочка с Жоффретой совершенно поселилась у доктора. Флошарде опять уступил, и Диана была помещена в хорошенькой маленькой комнатке, бок о бок с Жоффретой. Доктор сдержал свое слово. Он почти оставил свою деятельность, но, будучи признан великим врачом, он не мог не посвящать для консультаций по два часа в день, во время отдыха своей воспитанницы; Диана проводила эти два часа у своего отца.

Вечером приходил Марселей, племянник и преемник Ферона, советовался с ним насчет серьезных или интересных случаев, почтительно принимая его замечания. Потом, если у него было время, он играл и болтал с Дианой, к которой относился как к младшей сестре, потому что Марселей был добрый малый, хорошо воспитанный и неспособный чувствовать зависть; он обладал большими знаниями и практикой, которыми был обязан дяде. Наследник с таким характером!.. Вы видите, дети, что чудесное есть в природе и, если таких наследников и немного, все же они есть, и я их знаю.

Диана была очень счастлива, очень прилежна и совершенно здорова… Она, казалось, немного забыла свою страсть к рисованию. Можно было сказать, что она, несмотря на свой возраст, понимала, что в развитии состоит все и что не знать чего-нибудь, — значит ничего не знать.

Когда Диана стала большой особою двенадцати лет, она была еще прелестное дитя, простое, живое и доброе во всем, никогда не замеченное в тщеславии, не смотря на то, что она была очень основательно образована для своего возраста и ее ум имел пылкие и серьезные стороны, хотя их и не замечали. Она нарисовала очень изящную картину, над которой она работала, присматриваясь к приемам своего отца, но не показывала ее никому, потому что однажды доктор сказал, что картина очень хороша, а Флошарде возразил, что она очень плоха. Диана понимала, что доктор, хотя и был хорошим критиком, но ничего не смыслил в исполнении. Он развивал в ней любовь к прекрасному, но не мог дать ей способности воспроизвести его. Она чувствовала, что отец ее имел систему совершенно противоположную теориям доктора, что он никогда не относился хорошо к тому, что не подходило под его вкус, и что on вследствие этого, сам того не сознавая, мог быть несправедливым.

Но могла ли Диана сама это знать? Вот о чем она спрашивала себя с тревогой. Что должна была она думать о таланте своего отца, который доктор критиковал с таким очевидные постоянством? Что она должна была думать о критике доктора, который не умел держать карандаш, не мог провести линию? Эта задача тревожила ее так сильно, что она опять слегка заболела. Она быстро выросла, но не очень похудела и не ослабла. Доктор заботился о ней без особенного беспокойства, но старался угадать ту нравственную причину, которая снова вызвала эти легкие приступы лихорадки. Жоффрета доверила ему, что, по ее мнению, Диана слишком много рисует. Не желая, чтобы ее видели за работой, она вставала рано утром, и кормилиц, замечала, что она, работая, то краснела и казалась обезумевшей от радости, то бледнела, с глазами полным слез, и приходила в уныние.

Доктор решился добиться признания от своей возлюбленной приемной дочери и, несмотря на желание молчать, она не могла противостоять его нежным вопросам.