Вячеслав Сукачев - Повесть о любви
Я вздохнул и пошевелился. Володя, медленно повернув голову, отсутствующе и тяжело посмотрел на меня. Потом он тщательно загасил огонек папиросы и бросил окурок в костер.
— Прошел месяц, — глухо начал он, — и я ее ни разу не видел. Даже случай отвернулся от меня. Впрочем, сам я и шагу не сделал навстречу этому случаю. Я замкнулся в себе и медленно, мучительно как-то перегорал из юноши в мужчину.
Несколько раз пытался со мною поговорить Петька, но это привело только к тому, что я стал избегать с ним встреч, а если все-таки он заставал меня дома, то я отчужденно молчал, и уже вскоре моя отчужденность начала переходить во враждебность. Очевидно, Петька почувствовал это, потому что вскоре отступился, и какой-то холодок в наших отношениях стал постоянным. Так вместе с Линой я потерял и друга. Все-таки, мне кажется, несчастье, если это только настоящее несчастье, человек преодолевает один. Такова уж суть и природа человеческой беды, горя человеческого — преодоление его в одиночку. Правда, это далеко не каждому по силам, но тут уже совсем другой разговор…
Так вот — прошел месяц. Нечего и говорить о том, какие картины рисовал я в это время в своем воображении, в этом заповедном укрытии, куда мы прячемся, когда уже совершенно некуда деться ни в мыслях, ни в поступках. Здесь, в этом заповеднике, я и красиво умирал, и совершал бог знает какие подвиги, и опускался до предела, и возвышался до вселенской славы. Но любое из этих превращений совершалось только для Лины, только для нее одной.
Ровно через месяц, когда уже выпал снег и земля просветлела под ним, мы всей бригадой шли на обед. Столовая у нас размещалась в том общежитии, которое мы так спешно готовили по весне для приезжих. Помню, я и одна из наших подсобниц, кажется Вера, шли первыми, шли через реденький березнячок, по узкой тропке, и Вера что-то рассказывала мне. Я равнодушно кивал, каким-то чутьем угадывая те места, где надо было кивать, а сам сосредоточенно и угрюмо все глубже погружался в воспоминания. В таком состоянии я научился пребывать целыми часами, продолжая что-то делать, отвечать на вопросы, слушать какие-то наставления или же веселые истории и анекдоты. Потом, когда я приходил в себя, то и слова не мог припомнить из того разговора, который велся вокруг меня.
Так мы шли по реденькому березнячку, и я вдруг резко остановился. Я ничего не увидел и не услышал, но почувствовал: она где-то рядом, очень близко от меня. Ее присутствие переполняло воздух, который меня окружал и которым я дышал, она была всюду, в каждой снежинке и в каждом предмете. Я поднял голову и у подъезда общежития увидел грузовичок, в кузове которого сидела Лина и смотрела на меня. Еще какой-то миг длилось мое оцепенение, а затем я весело засмеялся и, обняв удивленную Веру, что-то бойко говоря ей, нарочито спокойно прошел мимо грузовичка. Но стоило нам войти в коридор, как я тут же оставил Веру и кинулся к окну, встав таким образом, чтобы меня не было видно с улицы. Я видел Лину в профиль, а иногда она слегка поворачивала голову, и тогда я жадно разглядывал каждую черточку ее лица. Я искал в ее лице изменения, находил их и радовался. Она похудела и стала строже, но красивее. И вдруг грузовичок вздрогнул и поехал. Лина быстро обернулась и, как показалось мне, взглянула прямо в мои глаза. Как-то прощально и грустно взглянула. Я отлетел от окна. Мне было стыдно, и больно, и счастливо мне было в ту минуту. По ее глазам, по ее фигуре и позе я понял, что страдаю не один. И поэтому она стала еще ближе и дороже для меня, дороже своим страданьем, болью своей. И еще я понял, что с этой минуты, которой я ни предугадать, ни предвидеть не мог, что-то умерло и что-то заново народилось во мне, и что я уже теперь буду по-другому и любить, и думать о ней. Как любить, как думать — этого я опять же не знал…
В тот день у нас была зарплата.
— С тебя причитается, — сказал мне вечером Колька Лукин. Я удивленно посмотрел на него. — За разряд, — пояснил Колька и усмехнулся, пристально глядя на меня.
Действительно, мне присвоили второй разряд, и я теперь в бригадирском табеле значился как каменщик, а не разнорабочий. И никто другой, а именно Колька добился этого. Так что причиталось с меня вполне справедливо, и я побежал в магазин. С той самой минуты, как уехала Лина, я был странно возбужден, мне все время чудилось, что она смотрит на меня, видит каждое мое движение и слышит каждое мое слово. Иногда это ощущение было до того сильным, что я оглядывался и искал ее глазами, но, разумеется, не находил.
Мы выпили по первой стопке, закусили какими-то консервами и выпили еще по одной. Мне стало хорошо, и я сказал Кольке:
— Почему ты так часто сидишь в тюрьме?
Он закурил, удобнее устроился на куче перевернутых поддонов, усмехнулся и загадочно ответил:
— А вот выпьем еще, может быть, и узнаешь.
Выпили еще, и Колька неожиданно спросил:
— Что у тебя с женой получилось?
— Поссорились, — также неожиданно ответил я.
— Из-за чего?
Я стал вспоминать и долго не мог вспомнить, и это очень удивило меня. Когда же вспомнил и сказал Кольке, он нахмурился, а потом коротко сказал:
— Дурак!
Я этого не ожидал. Я думал, что Колька как настоящий мужчина одобрит и похвалит меня. А между тем какая-то злобная хищность уже четко проявлялась в красивом Колькином лице, в каждом его движении — резком и нетерпеливом.
— Что? — растерянно переспросил я.
— Дурак, говорю, вот что. На трешницу и дуй в магазин. Сегодня пойдешь мириться.
— Кто, я?!
— Пойдешь, — Колька опустил руку на мое плечо, и была она у него тяжелая, равнодушно-сильная и нервная.
Я сбегал, и вновь мы пили, и Колька становился все порывистей в движениях, как-то зримо для меня наливаясь непонятной упругостью, и весело блестели его глаза.
— Щенок ты еще, — говорил Колька и улыбался, и получалось у него это «щенок» совсем не обидно, — рано к бабам полез, и сразу удачно.
— А ты откуда знаешь? — удивился я.
— Я, брат, многое знаю. Деваха тебе славная попала, можешь мне поверить. Еще раз такой фарт у тебя не пройдет, а потому ты сегодня и пойдешь к ней.
— Но я…
— Будем считать это дело заметанным. Вместо пойдем.
Я и сам уже хотел идти. Я не мог не пойти к ней в тот день, когда увидел ее и когда так славно шумела голова, и все казалось так просто и возможно.
Колька взял бутылку, в ней еще оставалось больше половины водки, сунул ее в карман пиджака, и мы пошли. На меня вдруг напала болтливость, и я рассказал ему все, что пережил и перечувствовал с весны. Колька не перебивал, слушал внимательно, и уже не было для меня дороже друга, чем этот малопонятный мне человек.
— Комната? — спросил Колька, когда мы вошли в общежитие.
— Вторая.
Он распахнул дверь и пропустил меня вперед, а сам остался стоять у порога.
Первой я увидел Анну. Она сидела за столом рядом с каким-то парнем. Хорошо запомнилось, что он был в тельняшке и удивленно смотрел на нас. Спиною к нам сидели еще два парня — их я не запомнил.
— Есть предложение, — весело сказал Колька, — посторонним покинуть зал.
И в это мгновение я увидел Лину. Она сидела на кровати и напряженно смотрела на меня. И от этого взгляда, от веселого Колькиного голоса и еще отчего-то мне стало необычайно легко. Я уже отлично знал, что сейчас произойдет, и ждал этого с каким-то восторгом.
— Это кто здесь лишние? — лениво и со значением спросил парень в тельняшке.
— Предупреждаю, — еще веселее сказал Колька, — козлов я бью отдельно.
— Пошли! — парень встал и ногою резко оттолкнул стул. Двое оглянулись и тоже поднялись.
Мы вышли из комнаты. Но едва лишь дверь захлопнулась за нами, как я услышал голос Лины:
— Володя! Володя!
Она выбежала в коридор и остановилась передо мною, глядя в мои глаза.
— Не смей, Володя, не смей, — тихо прошептала Лина, и в это время у меня за спиной кто-то громко ойкнул, послышался шум и топот. Лина схватила меня за руку, попыталась удержать, но где там. Смелости моей от этого только прибавилось, и я, ничего не соображая и не видя перед собой, кинулся в драку. Часто и неумело колотил я кого-то кулаками, и меня кто-то бил, а потом потолок обрушился на меня, и в глазах беспорядочно заплясали голубые звезды.
Когда я очнулся, в коридоре уже никого не было, кроме Кольки. Он, склонившись надо мною, что-то говорил, но я ничего не слышал и не соображал. Сам же он был цел и невредим, и лишь в его узких глазах медленно остывало бешенство.
17
Я с трудом поднялся. В голове шумело, и какие-то круги и кружочки временами появлялись перед глазами.
— Сейчас будешь мириться, — как ни в чем не бывало сказал Колька.
Теперь я совершенно не помню, как мы вошли в комнату, о чем говорили, что нам отвечали. Мы сели за стол, и напротив меня Колька усадил Лину. Она подчинялась ему молча и безучастно, избегая встречаться со мною взглядом, да и вообще смотреть в мою сторону.
