Берта Зуттнер - Долой оружие!
В тот же день я получила от Арно новое письмо.
«Вчера у нас была жаркая битва, к несчастно, окончившаяся новым поражением. Но утешься, дорогая Марта, следующш раз мы наверстаем потерянное. Это было мое первое крупное дело. Я стоял под самым градом пуль — необыкновенное ощущение! Однако, это надо передать словесно. Но как ужасно видеть, что кругом тебя ежеминутно падают раненые и ты не можешь подать им помощи, несмотря на их жалобные стоны. „C est la guerre!“ До скорого свидания, моя радость! Когда мы станем диктовать условия мира в Турине, я выпишу тебя к себе. Тетя Мари, по своей всегдашней доброте, не откажется, конечно, присмотреть в твое отсутствие за нашим капралом».
Но если получение таких писем служило проблеском солнца в моем существовали, то самыми мрачными тенями в нем были мои ночи. Пробуждаясь от сна, приносившего мне забвение, и возвращаясь к ужасной действительности, которая ежеминутно грозила мне бедствием, я впадала в отчаяние и не могла опять заснуть целыми часами. Меня, то и дело, преследовала неотвязная мысль, что в данную минуту бедный Арно, может быть, валяется раненый где-нибудь во рву, стонет от боли и напрасно зовет на помощь, напрасно молит дать ему каплю воды и в томлении смертного часа повторяет мое имя. Я успокаивалась понемногу только после того, как мне удавалось нарисовать в своем воображении самыми яркими красками картину возвращения мужа. Ведь это было так же вероятно, даже вероятнее того, что он умрет на поле битвы, покинутый всеми. И вот я усиливалась представить себе, как он торопливо вбегает в комнату, как я бросаюсь к нему на грудь, а потом веду его к колыбели Руру и мы снова вместе, снова счастливы и довольны. Мой отец сильно приуныл. Из Италии приходили все недобрые вести. Сперва Монтебелло, потом Маджента!.. И не он один, вся Вена погрузилась в уныние. С начала войны мы были так уверены, что она принесет нам только ряд побед, которые мы будем праздновать, расцвечивая наши дома пестрыми флагами, совершая торжественные молебствия по церквам. Но, вместо того, пестрые флаги развевались в Турине, и итальянское духовенство возносило к небу благодарственные гимны. Там говорили: «Господи Боже, славим Тебя за то, что ты явил нам милость свою и помог разбить злодеев тедески».
— Как ты полагаешь, папа — спросила я однажды, — если мы потерпим еще одно поражение, тогда, пожалуй, будет заключен мир? Если так, то я готова пожелать…
— Опомнись, Марта! Как тебе не стыдно? Да пусть будет у нас семилетняя, а не то хоть тридцатилетняя война, только бы в конце концов победило наше оружие и мы сами продиктовали условия мира. Зачем же люди идут на войну? Уж, конечно, не затем, чтоб как можно скорее ее покончить! Тогда лучше просто сидеть дома.
— И это было бы, действительно, самое благоразумное, — со вздохом подтвердила я.
— Ах, бабы, бабы, что вы за малодушный народ! Даже ты никуда не годишься в этом отношении, а уж ведь, кажется, воспитана в строгих правилах чести и в любви к отечеству. Но для тебя личное спокойствие выше благоденствия и славы родной земли.
— Да, если б я не любила так горячо своего Арно!..
— Супружеская и семейная любовь — вещи безусловно прекрасные… но в данном случае их следует отодвигать на второй план…
— Полно — так ли?
VI
В списки убитых попало уже много имен лично знакомых мне людей. Между прочим, я нашла там фамилию единственного сына одной почтенной старушки, пользовавшейся моим искренним расположетем. Вскоре после того, я собралась ее навестить. Для меня этот визит был очень тяжел. Утешать в невозвратной потере невозможно и потому остается только плакать вместе с оставшимися. Но это был долг искренней дружбы, и я заставила себя идти. Однако у дверей квартиры г-жи фон-Ульсман на меня снова напала нерешительность. В последний раз мы приезжали сюда на вечеринку с танцами и веселились от души. Сама почтенная хозяйка, радушная и приветливая, не отставала от гостей. «Знаешь, Марта, — сказала она мне самым веселым тоном, — мы с тобой две счастливейших женщины в Вене. У тебя муж красавец, какого не сыскать, а у меня великолепнейший сын». А теперь? Конечно, мой Арно еще жив… но впрочем, кто знает? Ведь бомбы и гранаты летают там ежеминутно: может быть, одна из них не дальше, как сегодня, сделала меня вдовою… И я расплакалась у чужого порога, не смее позвонить. Как раз подходящее вступление для печального визита. Наконец, я дернула ручку звонка. За дверьми тихо. Я звоню вторично. Опять ничего.
Но тут из соседней двери, выходившей на ту же площадку, высунулась чья-то голова.
— Вы напрасно звоните, фрейлейн: квартира пуста.
— Как? Разве г-жа фон-Ульсман переехала?
— Три дня назад ее отвезли в сумасшедший дом.
И дверь захлопнулась. Минуты две я не двигалась с места, точно оцепенелая; мне представлялись сцены, которыя, может быть, происходили здесь. До какой степени должна была страдать эта несчастная женщина, пока дошла до потери разеудка!
А моему отцу еще хочется, чтобы война продолжалась хоть тридцать лет… для блага страны. Да сколько матерей тогда сойдет с ума от горя?
Глубоко потрясенная случившимся, спустилась я с лестницы и решила навестить другую приятельницу, молодую женщину, муж которой, как и мой Арно, находился в действующей армии. Мой путь лежал через Герренскую улицу, мимо так называемого «Ландгауза», большого здания, где помещалась контора «Патриотического общества подания помощи на войне». В то время не существовало еще ни Женевского Союза, ни «Красного Креста»; означенное общество предшествовало основанию этих гуманных учреждений. Оно принимало пожертвования в пользу раненых деньгами, бельем, корпией, перевязочными материалами и заведовало пересылкой всего этого на театр военных действий. Приношения стекались в изобилии со всех сторон; пришлось устроить обширные склады в особых магазинах; едва служащие в комитете успевали запаковать и отослать по назначению один транспорт этих припасов, как они накапливались снова целыми грудами.
Я вошла в контору; мне хотелось поскорее внести сюда и свою лепту. Может быть, она послужит в пользу какому-нибудь больному солдату и спасет страдальца от смерти, а его мать избавит от умопомешательства.
Председатель общества был мне знаком.
— Князь К. находится здесь? — спросила я швейцара.
— В настоящую минуту нет, но вице-председатель, барон С., наверху.
Он указал мне отделение для приема денежных пожертвований. Идти туда нужно было через несколько зал, где на длинных столах лежали рядами толстые тюки: груды белья, табак, сигары, но больше всего корпии; она была навалена целыми горами… У меня забегали мурашки по телу. Сколько же там должно быть ран, если на них требуются центнеры расщипанного полотна? «А еще моему отцу хотелось продлить эту войну для блага страны хоть на тридцать лет!» — опять мелькнула у меня горькая мысль. «Скольким же сынам отчизны пришлось бы тогда умереть от ран?» Барон С. с благодарностью принял мое пожертвование и охотно отвечал на расспросы о деятельности общества. Приятно и утешительно было слышать, сколько пользы получала от него наша действующая армия. Тут же артельщик принес вице-председателю письма с почты и доложил, что им доставлено две тележки, нагруженных посылками из провинции. Я присела на диван в глубине комнаты, намереваясь переждать, пока внесут привезенные вещи. Однако их стали принимать в другой комнате. К нам же в залу вошел господин преклонных лет, осанка которого обличала в нем военного.
— Позвольте мне, г-н барон, — сказал он, вынимая свой бумажник и опускаясь в кресло у стола, — принести вам и свою скромную лепту на доброе дело, затеянное вами. — И он подал билет в сто гульденов. — Я смотрю на всех вас, учредителей этого общества, как на истинных друзей человечества, — продолжал старик… — Видите ли, я сам старый солдат («младший фельдмаршал X.», отрекомендовался он) и могу судить по опыту, какое благодеяние бедным малым, которые там дерутся, оказываение вы, снабжая всем необходимым полевые лазареты… Я участвовал в кампаниях 9-го и 13-го года. В то время ни о каких «обществах подания помощи» не было и помину; частные лица не посылали на войну целыми ящиками перевязочные материалы и корпию. За то сколько раненных умирало от потери крови, когда у фельдшеров истощались запасы! А между тем, их было легко спасти, будь у хирургов под рукою все нужное. Поверьте, что вас благословляют тысячи несчастных. Добрые, благородные люди, вы сами не сознаете, сколько творите добра!
При этих словах, две крупных слезы скатились на седые усы старого генерала. Вдруг на улице послышался шум: громкие голоса, топот торопливых шагов. Обе половинки наружных дверей с треском распахнулись и дежурный прибежал с докладом:
— Ее императорское величество.
