Уильям Голдинг - Бог-Скорпион
— Да, конечно.
— Принеси их.
— Принесу непременно!
— Берешь веревку. Берешь драгоценности. Приходишь, когда стемнеет. Клянешься?
— Клянусь! Я тебя так люблю, Лжец!
— Тогда ступай. Это ведь мой… наш единственный шанс.
Принц повернулся и пошел прочь. Спустился на несколько шагов и тогда только вспомнил об осторожности: стал пробираться пригнувшись, стараясь все время быть под прикрытием выступов. Но страж не дежурил у задней калитки. Кругом не было ни души — и калитка была заперта. Он решил пробираться к пальмовой роще и к затопленным полям, затем пройти по неглубокой воде, обойти Дворец сбоку и выйти к главным воротам. Но на краю поля он встретил двух голых мальчишек, пускающих кораблики из тростника, и велел им отнести себя к главным воротам, что они сразу и сделали, благоговея перед его браслетами, ожерельем, сандалиями, перед его Священным Шлейфом и плиссированной юбочкой. Итак, он прошел через передний двор и направился к себе в комнаты. Там он разбудил спавших послеобеденным сном нянек, и, так как он был уже почти Богом, они с легкостью подчинились прежде несвойственной ему решительности. Ему нужны драгоценности, множество драгоценностей, сказал он, и когда они робко спросили, зачем, бросил на них один только взгляд, и они сразу отправились выполнять приказание. Вскоре перед ним выросла целая груда драгоценностей, и он надевал их со странным чувством удовольствия, увешивал себя ими, пока наконец не начал побрякивать и звенеть при каждом движении.
Следующей задачей было достать веревку. Казалось, во всем Дворце не было ничего подходящего. В колодцах при кухнях имелись веревки, но слишком длинные, да и как было до них добраться? Еще были веревки для спуска или подъема флагов, обвисших сейчас безжизненно на шестах перед главными воротами. Принц почувствовал некоторую растерянность и присел, весь позвякивая, в уголке, чтобы обдумать, как же быть дальше. В конце концов он увидел одно: веревки ему не достать. Слуги, к которым он обращался, кланялись, пятились, отходили бочком и больше не возвращались. Он тяжко вздохнул, задрожал. Никуда было не деться. Если ты хочешь достать веревку, найти ее может только один человек. Тот, который все знает. Медленно и неохотно, позвякивая, Принц поднялся на ноги.
* * *Терраса была приподнята и выходила на затопленную сейчас реку. Края полотняного тента, натянутого над нею, висели безжизненно. Прелестная-Как-Цветок сидела под тенью навеса, глядела не отрываясь на воду. Она изменилась, стала вся как-то меньше, чем прежде. Длинные волосы были подстрижены: спускающаяся на лоб челка плавно переходила затем в более длинные, немного не достававшие до плеч пряди. И хотя голову покрывала золотая сетка, гордо венчавшаяся сделанной из топазов и золота головкой кобры, выглядела Прелестная-Как-Цветок осунувшейся и похудевшей, была почти не накрашена — только на веках лежала тяжелая малахитовая крошка, оттенявшая, как и положено, ресницы. Она смотрела на реку, но взгляд был отрешенным, и если бы понадобилось описать выражение ее лица, самым правильным было бы определить его как стыд, прикрываемый высокомерием.
Мудрейший стоял перед ней, упрятав подбородок в правую ладонь, левой рукой поддерживая локоть правой. Он по-прежнему улыбался, но улыбка была напряженной.
Прелестная-Как-Цветок опустила глаза и стала рассматривать плиты пола.
— Я не сумела выполнить свой долг, — сказал она. — Он гневается на меня. Я это чувствую.
— Он гневается и на меня, и на всех.
— Я никогда, никогда не прощу себе.
Мудрейший вздрогнул, его улыбка скривилась.
— Вполне возможно, для этого просто не будет времени.
Она, вздрогнув, подняла голову; грудь порывисто задышала.
— Ты хочешь сказать, что Он всех нас утопит?
— Весьма вероятно. Поэтому я и решился настаивать на беседе с тобой. Я сказал, что у нас мало времени. И все же мы, отвечая за жизни людей, должны сделать все, что возможно. Мы должны хорошо поразмыслить. Видишь ли, Прелестная-Как-Цветок, — в нынешней ситуации я могу называть тебя так, ты не против?
— Называй как угодно.
— Скажи: что отличает человека от прочих созданий природы?
— Не знаю.
— Способность видеть факты — и делать из них выводы.
Он стал ходить взад-вперед по террасе, заложив руки за спину.
— Прежде всего, — сказал он, — нам нужно установить факты.
— Какие?
— Скажи мне, кто поддерживал всегда небо?
— Мы знаем: Он это делал.
— Кто год за годом с отеческой щедростью заставлял воды реки подниматься?
— Опять же Он. Это известно.
— Есть ли у нас сейчас другой Бог?
— Нет, — сказала Прелестная-Как-Цветок медленно. — Другого у нас еще нет.
— И, следовательно, кто заставляет воды реки подниматься?
— Он. Я думала…
Мудрейший многозначительно поднял палец:
— Не торопись. Да, это делает Он. Первый факт установлен. Перейдем ко второму. На какой высоте стояла вода, когда Он вошел в Вечную Жизнь?
— На Зарубке Отличной Еды.
— Хотя событие, по поводу которого ты говоришь «я не сумела», уже произошло. И все-таки Он был, оказывается, доволен. Понятно?
— Но…
— Нет! Не пытайся противиться женским сердцем железной логике разумных доказательств.
Ее глаза изумленно расширились.
— Что ты хочешь этим сказать?
Мудрейший немного подумал.
— Эти слова не так-то легко объяснить. Однако суть дела в том, что я прав, а ты — нет.
Она села прямее; улыбка тронула ее губы.
— Да, отчасти, наверное, так.
— И все же не радуйся слишком сильно.
— Этого можешь не опасаться.
— Итак, вернемся к фактам. Мы видим, что нечто вызвало Его гнев уже после вступления в Дом Жизни.
Он помолчал, походил опять взад-вперед, потом внезапно остановился на повороте и глянул ей прямо в лицо.
— Есть люди, которые говорят, будто в моей власти знать все. Не буду из ложной скромности отрицать это. Да, в самом деле то, что доступно знанию смертного, мне известно.
Она взглянула из-под густой завесы ресниц. Улыбка слегка коснулась уголка губ.
— Значит, и обо мне ты все знаешь?
— Я знаю, что у тебя есть мысли, которые ты хранишь в глубине души, втайне. Теперь пришло время сказать о них вслух, иначе нам будет с ними не справиться. Гнев Бога связан с лицом, к которому ты — может быть, бессознательно — питаешь большой интерес. Вот так. Я сказал.
Краска стыда покрыла ее лицо, но улыбка по-прежнему трогала губы.
— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я говорю о Лжеце, разумеется.
Краска прихлынула с новой силой, сменилась сразу же бледностью, но взгляд не дрогнул.
Мудрейший по-прежнему говорил спокойно и ровно:
— Это необходимо, Прелестная-Как-Цветок. Роскошь самообмана теперь не для нас. И пойми, нет такой вещи, о которой ты не могла бы мне рассказать.
Внезапно она уткнулась лицом в ладони.
— Да, но ошибки громоздились одна на другую. Порок пустил корни. И в результате я совершила проступок, и такой тяжкий, грязный…
— Бедняжка, бедное мое дитя!
— Чудовищные мысли, просто неописуемые…
Он подошел к ней вплотную, заговорил осторожно:
— Если оставить такие мысли в себе, они будут мучить, если сказать о них вслух, они просто исчезнут. Решайся, моя дорогая. Мы будем двумя смиренными душами, вместе исследующими трагические глубины существа человеческого.
Она упала перед ним на колени, все так же пряча лицо в ладонях.
— Когда он сидел у ног Бога, рассказывая Ему — и всем нам — о белых горах, омываемых водами, о том, как он мерз, о белом огне… а ведь он был при этом так бедно одет, так беспомощен и так храбр…
— Что тебе захотелось согреть его.
Она горестно молча кивнула.
— И шаг за шагом ты пришла к мысли, что хочешь утешить его в объятиях.
Его голос был столь отрешенным, что мысли о странности, о невозможности этой беседы куда-то ушли и пропали. Он снова заговорил, очень мягко:
— Как ты оправдывала в своих глазах эти желания?
— Я представляла себе, что он — мой брат.
— Хотя ты знала, что на самом деле он чужой, что ты хочешь чужого, как в его диких россказнях о белых людях.
Ее голос звучал приглушенно из-под ладоней:
— Моему божественному брату всего одиннадцать лет. А то, что Лжец… был именно такой, как ты сказал… Ты в самом деле считаешь, что я могу тебе это рассказывать?
— Будь мужественной.
— …и придавало остроту моей любви.
— Несчастное дитя! Несчастная заблудшая душа!
— Что теперь будет со мной? Что может теперь со мной быть? Ведь я нарушила все законы природы.
— Но ты стараешься быть честной — это немало.
Она придвинулась ближе к его коленям и, протянув руки, чтобы обнять их, взглянула вверх.
