Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея
Накануне вечером, когда они обедали в клубе, Дориан был совершенно очарователен! Он сидел за столом напротив него, в глазах его таилась легкая робость, рот был полуоткрыт с выражением застенчивого удовольствия, в тени красных абажуров над свечами нежно-розовый цвет его лица казался более насыщенным, а восторженное изумление, с которым он воспринимал окружающее, более непосредственным. Говорить с ним было все равно что играть на совершеннейшей скрипке, отзывающейся на легчайшее прикосновение смычка к ее струнам… Ах, до чего же это увлекательно — оказывать воздействие на других людей! Разве что-нибудь может сравниться с этим? Вложить свою душу в чью-то совершенную форму хоть на недолгое время; слышать отзвуки своих собственных мыслей и воззрений, обогащенных музыкой пылкой молодости и юной страсти; передать другому свое настроение и душевное состояние, как если бы это были тончайшие флюиды или экзотические благовония, — все это доставляет невыразимую радость, возможно самую большую радость, которую может испытать человек в наш меркантильный, вульгарный век с его грубыми, чувственными усладами и приземленными идеалами.
Этот мальчик, с которым он по столь счастливой случайности встретился в студии Бэзила, — удивительное существо, но из него можно вылепить нечто еще более совершенное. У него есть все — обаяние, юношеская чистота, а главное, красота, сравнимая лишь с той, какую сохранили для нас в мраморе древние греки. Под чьим-то влиянием он может превратиться в кого угодно — и в настоящего титана, и в жалкую марионетку. Как жаль, что такой красоте суждено увянуть!..
Ну а что можно сказать о Бэзиле? С психологической точки зрения он удивительно интересная личность. Бэзилу доступны новая манера живописи и свежее восприятие жизни, подсказанные ему, как ни странно, одним лишь зримым присутствием того, кого он изображает и кто сам об этом даже не подозревает. Безмолвный дух, обитающий в сумрачных рощах и порою бродящий никем не видимый в чистом поле, однажды явился ему в образе лесной нимфы, не страшась его, потому что душою своей он давно уже искал свою музу и в нем наконец пробудился редчайший дар видеть в обычном чудесное, когда формы и очертания обыкновенных предметов становятся утонченно изысканными, приобретая своего рода символическое значение, как если бы они сами являлись воплощением каких-то иных, более совершенных форм, чьей материальной тенью им приходится быть. До чего же всё это необыкновенно и загадочно! Подобные явления известны с самых незапамятных времен, и первую попытку объяснить их сделал Платон[14], этот художник в логическом царстве мысли. А Буонаротти[15] воплотил свое понимание феномена художественного восприятия мира в высеченных им изваяниях, этих сонетах из цветного мрамора. Но в нынешние времена способность видеть в обыкновенном прекрасное — величайшая редкость…
Ну что ж, подумал лорд Генри, он постарается быть для Дориана Грея тем, кем сам Дориан, не догадываясь об этом, был для художника, создавшего его чудесный портрет. Он старается подчинить Дориана своей воле, — он уже и сейчас во многом достиг этого, — и тогда душа прекрасного юноши будет полностью принадлежать ему. Да, это очаровательное дитя Любви и Смерти непреодолимо притягивало его!
Лорд Генри резко остановился и окинул взглядом соседние дома. Убедившись, что дом его тетушки остался далеко позади, он улыбнулся, покачав головой, и повернул обратно. Когда он вошел в мрачноватую прихожую, дворецкий сообщил ему, что все уже за столом. Лорд Генри отдал одному из лакеев шляпу и трость и прошел в столовую.
— Ты не можешь не опаздывать, Гарри! — воскликнула его тетушка, укоризненно качая головой.
Он извинился, придумав на ходу не очень правдоподобное объяснение, затем, опустившись на свободное место рядом с хозяйкой дома, обвел взглядом присутствующих. Сидевший в другом конце стола Дориан вспыхнул от удовольствия и застенчиво кивнул ему головой. Напротив него восседала герцогиня Харли, удивительно уравновешенная и добродушная дама обширных, чуть ли не архитектурных пропорций, обычно определяемых, в случае женщин низшего сословия, вульгарным понятием «тучность»; герцогиня пользовалась в свете всеобщей и заслуженной любовью. Справа от нее сидел сэр Томас Бэрдон, член парламента и радикал в политической жизни, гурман и вольнодумец в жизни частной, ввиду чего он неизменно следовал известному мудрому правилу обедать с консерваторами, а досуг проводить с либералами. Соседом герцогини по левую руку был мистер Эрскин из поместья Тредли, весьма приятный и очень культурный пожилой джентльмен, однако крайне неразговорчивый, поскольку, как он однажды объяснил леди Агате, все, что он хотел сказать, было им сказано еще до тридцатилетнего возраста. Рядом с самим лордом Генри сидела миссис Ванделер, одна из давнишних приятельниц его тетушки, поистине святая женщина, но одетая настолько безвкусно, что ее впору было сравнить с молитвенником в дешевом скверном переплете. К счастью для него, соседом миссис Ванделер с другой стороны оказался лорд Фодел, в высшей степени интеллектуальный, но в то же время с посредственными способностями и совершенно лысый джентльмен средних лет, с которым она беседовала в свойственной таким добродетельным женщинам, как она, преувеличенно серьезной манере — непростительный, на взгляд лорда Генри, порок, от которого благочестивые люди не в состоянии избавиться.
— Мы говорим о бедном Дартмуре, лорд Генри, — обратилась к нему герцогиня, приветливо кивнув ему через стол. — Как вы считаете, он действительно собирается жениться на этой очаровательной молодой особе?
— Да, герцогиня. Я полагаю, она уже готова сделать ему предложение.
— Какой ужас! — воскликнула леди Агата. — Право же, кто-нибудь должен вмешаться!
— Я слышал из самых верных источников, что ее папаша в Америке держит галантерейную лавку, где торгуют сухими товарами[16], — с презрительным видом проговорил сэр Томас Бэрдон.
— А вот мой дядя, лорд Фермор, высказал предположение, что ее отец — поставщик свинины, сэр Томас.
— Сухие товары? А что американцы подразумевают под сухими товарами? — поинтересовалась герцогиня, в удивлении воздевая полные руки и делая ударение на слове «американцы».
— О, американские романы, — ответил лорд Генри, принимаясь за куропатку.
Герцогиню его ответ привел в совершенное замешательство.
— Не слушайте его, дорогая, — шепнула ей леди Агата. — Он никогда не говорит серьезно.
— Когда открыли Америку… — вступил в разговор член парламента от радикалов — и начал приводить скучнейшие факты из истории этой страны. Подобно всем тем, кто старается полностью исчерпать предмет своего красноречия, он гораздо раньше исчерпал терпение своих слушателей. Герцогиня тяжело вздохнула и решила воспользоваться своей прерогативой аристократки перебивать собеседников.
— Господи, лучше бы не открывали Америку! — воскликнула она. — Ведь из-за этих американок у наших девушек не остается никаких шансов выйти замуж. А это ужасно несправедливо.
— Кто знает, а может быть, Америку вовсе и не открыли, — задумчиво произнес мистер Эрскин, — а только лишь обнаружили.
— Мне ведь воочию приходилось видеть представительниц ее населения, — с некоторой неуверенностью проговорила герцогиня. — И, нужно признать, большинство из них оказались прехорошенькими. К тому же одеваются прекрасно. Все свои туалеты заказывают в Париже. Я, к сожалению, не могу себе этого позволить.
— Считается, что, когда умирают хорошие американцы, они переносятся в Париж, — изрек, посмеиваясь, сэр Томас, у которого имелся неистощимый запас заезженных острот.
— Неужели! — удивилась герцогиня. — А куда же в таком случае деваются после смерти плохие американцы?
— Возвращаются в Америку, — пробормотал лорд Генри.
Сэр Томас нахмурил брови и сказал, обращаясь к леди Агате:
— Боюсь, ваш племянник относится с некоторым предубеждением к этой великой стране. Я изъездил ее вдоль и поперек — причем в моем распоряжении всегда был отдельный вагон, и, вообще, меня принимали чрезвычайно гостеприимно, — и могу вас уверить, что посещение Америки в значительной степени расширяет кругозор.
— Неужели для расширения кругозора обязательно ехать в Чикаго? — жалобно спросил мистер Эрскин. — На такое путешествие я бы никогда не решился.
Сэр Томас сделал выразительный жест рукой:
— Для мистера Эрскина весь мир умещается на его книжных полках. А мы, люди действия, хотим видеть мир своими глазами, а не читать о нем в книгах. Американцы — удивительно интересный народ. И они очень трезво мыслят. Я думаю, это их главная черта. Да-да, мистер Эрскин, это весьма здравомыслящие люди. Поверьте мне, американец никогда не совершает глупостей.
