Сигрид Унсет - Мадам Дортея
Почему бабушка не разрешила, чтобы Даббелстеен лег с ними?.. С чувством невосполнимой утраты Вильхельм подумал, что, может быть, им уже никогда не придется общаться с учителем, как прежде. Похоже, они многого не знали о Даббелстеене. Но учитель всегда так старался порадовать их, так много знал, был такой умный, такой увлекающийся… Теперь-то Вильхельм понимал, что в Даббелстеене скрывалось что-то еще. Составленный им образ любимого учителя этой ночью разбился вдребезги, и Вильхельм знал, что уже никогда не сможет собрать эти осколки в единое целое. Скорее всего, Аугустин Даббелстеен теперь уйдет из их жизни. Отец не простит ему такого поступка, это-то Вильхельму было ясно.
Перед ними высился темный и таинственный конунгов амбар, его верхний ярус сильно выдавался над нижним. Он был очень старый: по преданию, в нем однажды заночевал конунг Хоген Хогенсен[9]. С большим трудом Вильхельму удалось поднять брата по крутой внутренней лестнице и провести по темной галерее, окружавшей амбар. Дверь была такая низкая, а порог такой высокий, что он ударился головой, хотя и не забыл нагнуться. Втащить за собой Клауса было не так-то просто, и Вильхельм не стал ограждать брата от толчков и ударов, выпавших на его долю.
На полке под окном стояла зажженная свеча, и возле одной из кроватей Вильхельм разглядел спину молодой девушки с длинными светлыми косами. Здесь было очень холодно, гораздо холоднее, чем снаружи, и потому Вильхельм с радостью увидел, что она сунула под перину грелку на длинной ручке. Девушка обернулась, у нее было красивое, замечательно светлое лицо с широким, чистым лбом.
— Поздненько вы ложитесь. — Она улыбнулась и тут же зевнула. — Небось устали?
— Так ведь и для тебя это поздно. — Вильхельм с интересом следил за ее быстрыми движениями — она зачерпнула из бадейки воду и вылила ее в таз, рядом она положила полотенце.
— Да я уж три часа как встала, — засмеялась она и собрала свои вещи. — Ну, всего вам доброго, спите спокойно!
— Как тебя зовут? — обрадованно спросил Вильхельм. На вид ей было столько же лет, сколько ему, но вела она себя, как взрослая.
— Тура.
— Покойной ночи, Тура, и большое спасибо.
Он стоял и слушал, как она легко бежит вниз по лестнице, бадейка то и дело ударялась о стену. Вильхельм сразу успокоился, и к нему вернулось мужество. Все впечатления ночи вытеснило гордое сознание: впервые он не ложился всю ночь! Работники в усадьбе уже встали, а они только ложатся. А сколько всего им пришлось пережить!..
За стеной звучали чистые, металлические трели синицы: ти-ти-тю-ю, ти-ти-тю-ю!.. К задней стене были приколочены две кровати, их разделял узкий резной шкафчик. Сводчатый потолок был выложен квадратами, планки образовывали что-то вроде звезды. Два стула, обитые раскрашенной тисненой кожей… Здесь было красиво и уютно — помещение обставили еще при жизни прежнего ленсмана. А являвшиеся тут привидения древних конунгов и великанов, о которых рассказывал Даббелстеен, были, конечно, досужим вымыслом. На рябине, что росла под окном, синица исполняла свою веселую утреннюю песню: ти-ти-тю-ю, ти-ти-тю-ю.
— Ну, а теперь быстро в постель! — заторопил он Клауса, стоявшего с закрытыми глазами. Сам он живо разделся и, сняв шейный платок, завязал на концах узлы — он видел, как это делал отец, когда они однажды ночевали не дома и отец забыл взять с собой ночной колпак. Вильхельм уже стоял в одной рубахе, готовый забраться в постель, как вдруг вспомнил, что не прочел вечернюю молитву. Или ее следует назвать уже утренней? Он подумал, что утренняя молитва как нельзя лучше подходит к их положению. Опустившись на колени, он быстро проговорил: — Боже Вечный и Всемогущий, милостивый Отец наш Небесный! От всей души благодарю Тебя в этот ранний час, что во тьме прошлой ночи Ты был моим солнцем и моим щитом и отвел опасности и несчастья, грозившие моей душе и моему телу. — Вильхельм говорил шепотом, быстро, потому что замерз, и все-таки чувствовал странный, глубокий смысл этих вечных слов, в которые обычно не вдумывался, — эти слова всегда следовало произносить утром. — Ты избавил душу мою от искушения, тело — от недуга, глаза — от слез и ноги — от слабости. Но поскольку самое великое зло — это грех, помоги мне, Господи, выстоять против него. — И это была сущая правда, он помнил о возлюбленной Даббелстеена и о том, как сам Даббелстеен корчился, стоя на коленях. Вильхельм невольно заговорил еще быстрее: — Простри надо мной Свою десницу, Господи, пошли в меня Свой дух, пусть снизойдет на меня Твой покой, — молил он с облегчением, словно выехал наконец на своего рода духовный тракт и путь его стал легче и надежнее, как только он покончил с грехом и несчастьями. — Научи меня жить не в себе самом, но в вере в Сына Божьего…
Теперь и Клаус стянул с себя рубаху и стал на колени рядом с Вильхельмом — он шевелил губами так быстро, точно хотел догнать брата.
— Ты ничем не прикроешь голову? — недовольным шепотом спросил Вильхельм.
Клаус только встряхнул кудрями, и Вильхельм продолжал:
— Отец Всемогущий, сохрани также моих добрых родителей. — С раскаянием он подумал о том, что, благополучно добравшись до дома ленсмана Люнде, он ни разу не вспомнил о тех, кто дома тревожился за них. Пусть вид плачущего Даббелстеена был ужасен, но все было так интересно! Вильхельм, во всяком случае, был целиком и полностью поглощен случившимся.
Конец утренней молитвы он пробормотал, плохо понимая, что говорит, — он был потрясен, осознав, что события этой ночи даже доставили ему удовольствие и что сочувствие родителям наполняло его душу лишь в те минуты, когда ему было страшно. Как только он оказался в безопасности, оно словно покинуло его.
Вильхельм забрался в постель. Простыни были чуть-чуть влажные — грелка вытянула влагу из льна. Но ему было приятно спрятать свои замерзшие ноги в этом согретом гнездышке. Мягкая перина, подушки — лежать было так удобно! Дома они спали на соломенных тюфяках. Вильхельма опять охватило чувство блаженства, его душа не могла дольше хранить тревогу, горе и сочувствие к чужой судьбе. Что-то в нем было сильнее желания отдать свое сердце другим людям, заставляло замкнуться в себе и наслаждаться этой удобной постелью.
Клаус босиком прошел к простенку между кроватями и открыл резной шкафчик:
— Смотри, Вилли, помнишь?.. — Он стоял в белой нижней рубахе, с распущенными по спине волосами и, смеясь, протягивал брату ночной горшок.
Вильхельм даже не понял, почему в нем вдруг вспыхнул гнев и ему стало стыдно. Конечно, он помнил этот сосуд, он и сам был от него в восторге, когда они были здесь в прошлый раз, горшок показался ему тогда страшно забавным и пикантным. На дне горшка были изображены отрубленные головы двух казненных графов — Струензее и Брандта, а вокруг них написано:
Решили вы предателями стать,И все датчане будут на вас сс…
— Поставь на место! — Вильхельм с удивлением почувствовал, что от бешенства у него перехватило горло. — Ступай на галерею, если хочешь справить нужду. Тебе никто не разрешал пользоваться этим горшком…
Клаус с удивлением взглянул на брата. Но поставил горшок на место и зашлепал к кровати.
Эти люди были мертвы, они ценой жизни искупили свое преступление. Только теперь Вильхельм понял, как подло было преследовать покойников этим бессмысленным презрением.
3
Дортея вскочила в смятении. Верно, она заснула, опершись на левую руку, грудь и плечи у нее были обнажены. Дортея замерзла, ее рука онемела. Но маленький Кристен спокойно спал, прижавшись к ее боку, должно быть, он незаметно заполз поглубже под перину. Свеча на ночном столике почти догорела, пахло горячей латунью и расплавленным салом. Через смотровые отверстия в ставнях проникал серый рассвет.
Увидев, что лежит в своей спальне, Дортея вздохнула с облегчением. Она задула чадящий фитиль, укуталась в перину и распрямила затекшую руку. Слава Богу, это был только сон. И тут же разочарование и чувство стыда сдавили ей горло. Дортее приснилось, что она лежит в постели с Бисгордом, своим первым мужем.
Ночью, когда она меняла пеленки Кристену, в спальне было холодно, и она взяла его к себе, чтобы дать ему грудь, и, верно, заснула, несмотря на страх, сжимавший ей сердце. Проснулась она неотдохнувшая, замерзшая, и спина ныла от неудобной позы. Тревога тут же вернулась к ней. К тому же сон вызвал в памяти неприятные подробности ее прошлой жизни и навалился на нее со старой, полузабытой malaise[10].
С Дортеей бывало и прежде — правда, редко, — что ей снился ее первый муж. Но никогда он не снился ей так реально, так отвратительно интимно. Вздрогнув, она зарылась поглубже в подушки и обхватила малыша рукой, по которой теперь уже бежали мурашки. Спиной она ощущала тепло Бертеля — и поняла, хотя ей и не хотелось в этом признаться, что острый, упершийся в нее локоть сына пробудил воспоминания о старом муже.
