Камило Села - Семья Паскуаля Дуарте
– Уродливый кипарис…
– Уродливый.
На кипарисе сова, зловещая птица, таинственно шипела.
– Противная птица.
– Противная…
– Каждую ночь она здесь.
– Каждую…
– Как будто ей нравится быть с мертвецами.
– Как будто…
– Что с тобой?
– Ничего! Со мной ничего! Мерещится тебе…
Я поглядел на Доминго; он был бледен, как умирающий.
– Ты заболел?
– Нет…
– Боишься?
– Боюсь? Я? Кого мне бояться?
– Никого, брат, никого! Я это просто так сказал. Сеньорито Себастьян вмешался:
– Ладно, замолчите-ка! Не хватает еще, чтоб теперь сцепились и вы.
– Да нет…
– Далеко еще, Паскуаль?
– Недалеко, а что?
– Так.
Казалось, будто чья-то таинственная рука отодвигает мой дом все дальше и дальше.
– Мимо не пройдем?
– Что ты! Наверно, уже засветили лампу.
Мы снова замолчали. Было уже совсем недалеко.
– Вон тот, что ли?
– Да.
– Что ж ты не сказал?
– Зачем? Разве ты не знал?
Меня удивила тишина в доме. Женщины еще должны, по обыкновению, быть там, а вы знаете, как они пронзительно стрекочут.
– Спят как будто.
– Не может быть! У них горит свет!
Мы подошли к дому: действительно, горел свет. На пороге сидела сеньора Энграсия; она шепелявила, как сова на кипарисе, да и лицом, пожалуй, была ей сродни.
– Что вы здесь делаете?
– Тебя ждала, сынок.
– Меня?
– Да.
Загадочные слова сеньоры Энграсии пришлись мне не по душе.
– Ну-ка, пустите меня!
– Не ходи!
– Почему?
– Потому что не ходи!
– Это мой дом!
– Знаю, сынок, и много лет… Да только входить тебе не надо.
– Почему не надо?
– Потому что нельзя, сынок. Твоей жене плохо!
– Плохо?
– Да.
– Что с ней?
– Ничего. Она выкинула.
– Выкинула?
– Да. Ее сбросила кобыла…
От охватившего меня бешенства я плохо видел; я был в таком ослеплении, что не разбирал, что мне говорят.
– Где кобыла?
– В конюшне.
Дверь конюшни, выходившей в загон, была с низкой притолокой. Входя, я нагнулся. Ничего не было видно.
– Ну, кобыла!
Кобыла жалась к яслям. Я осторожно раскрыл нож: в такие минуты один неверный шаг может иметь для нас самые пагубные последствия.
– Ну, кобыла!
Снова пропел рассветный петух.
– Ну, кобыла!
Кобыла пятилась в угол. Я заходил на нее, приблизился так, что мог похлопать по заду. Тварь держалась настороженно, беспокоилась.
– Ну, кобыла!
Все совершилось в одну минуту. Я набросился на нее и стал колоть ножом; я ударил ее не меньше двадцати раз…
Кожа у нее была толстая, куда толще, чем у Сакариа-са… Когда я вышел из конюшни, руку у меня ломило, кровь покрывала ее до локтя. Животина не пикнула, только дышала еще глубже и чаще, чем когда к ней подпускали жеребца.
(10)
Точно вам говорю, хотя после, поостыв, я думал иначе, но в тот момент меня сверлила одна мысль – а ведь Лола могла бы выкинуть до того, как я на ней женился! От какой горечи, от какого жгучего разочарования я бы уберегся!
Это злосчастное происшествие подкосило меня и погрузило в самые черные думы; я бродил по деревне как в воду опущенный, и ушло целых двенадцать долгих месяцев, пока я опамятовался. Когда через год или чуть меньше после постигшей нас неудачи Лола опять забеременела, я с радостью почувствовал, что меня снедает то же нетерпение и беспокойство, что и в первый раз: время ползло, а не летело, как мне хотелось, и куда бы я ни шел, ярость не отпускала меня, как тень.
Я сделался замкнутый и нелюдимый, угрюмый и подозрительный, а так как и жена у меня, и мать плохо разбирались в характерах, все мы держались настороже и каждую минуту ждали свары. Напряжение нас изматывало, но мы словно сами же нарочно его нагнетали; во всем нам чудились намеки, во всем подвохи, во всем уловки. Вы и представить себе не можете, что это за тяжкие были месяцы!
Мысль, что жена снова выкинет, прямо-таки сводила меня с ума; приятели замечали, что я сам не свой, а Искра – тогда она была жива еще – ласкалась ко мне меньше.
Я по привычке разговаривал с ней:
– Ты что это, а?
Она глядела на меня умоляюще, часто-часто виляла хвостиком и чуть повизгивала; ее глаза надрывали мое сердце. У нее тоже детеныши задохлись в утробе. По своему неразумию она и не знала, как я горевал над ее бедой. Их было трое, щеночков, родившихся мертвыми, – все трое одинаковые, липкие, как сироп, серые и лишавые, как крысы. Я вырыл под кустиками лаванды ямку и сложил их туда. Когда, выходя на взгорок за кроликами, мы останавливались передохнуть, она, с этим горестным видом бездетной самки, подбегала к могилке ее обнюхать.
Уже на восьмом месяце, когда дело прочно стало на рельсы, когда беременность моей жены, благодаря советам сеньоры Энграсии, шла к примерному завершению, когда миновало так много времени и так мало осталось, что разумно было бы откинуть опасения, моя тревога и нетерпеж достигли такой силы, что, выйдя из переплета, не повредившись рассудком, я уверился, что уж ни от чего в жизни не помешаюсь.
Лола сработала, как часы: точно в указанный сеньорой Энграсией срок появился на свет – с такой простотой и легкостью, что меня это сразу же удивило, – мой второй сын, вернее сказать, мой первый сын, которого у крестильной купели мы назвали Паскуаль – по имени его отца, вашего покорного слуги. Я хотел назвать его Эдуардо, потому что он родился в день святого и таков обычай в нашем краю, но жена, которая в ту пору была со мной ласкова, как никогда, настаивала, чтобы его назвали моим именем, и из– за сильного обмана моих чувств уговаривать меня пришлось ей недолго. Теперь мне самому не верится, но ручаюсь, что так оно и было – приступы нежности у жены ввели меня в заблуждение, как безусого паренька, я был ей за них благодарен от всего сердца, клянусь вам.
От природы крепкая и сильная, Лола в два дня так оправилась, как будто и не рожала. Мало что в жизни потрясало меня сильнее, чем картина – Лола с распущенной косой кормит малютку грудью; одно это перевешивало с лихвой сотни пережитых мной неприятностей.
Я долгими часами просиживал на полу у кровати. Лола говорила мне тихонько, будто стыдясь:
– Одного я тебе принесла уже…
– Да.
– Красивенького…
– Слава богу.
– Теперь надо беречь его.
– Да, теперь только беречь и беречь.
– От свиней…
Мне покоя не давало воспоминание о бедном братике Ма-рио; если бы с моим сыном стряслась такая беда, я задушил бы его, чтобы избавить от страданий.
– Да, от свиней…
– И еще от лихорадки.
– Да.
– И от солнечного удара…
– Да, и от солнечного удара…
От мысли, что этому нежному куску плоти – моему сыну – грозят такие опасности, я покрывался гусиной кожей.
– Мы привьем ему оспу.
– Когда чуть подрастет…
– И всегда будем обувать, чтобы не резал ноги.
– А когда ему сравняется семь годочков, пошлем его в школу…
– А я научу его охотиться…
Лола смеялась – она была счастлива! Что скрывать, глядя на нее, красивую на редкость, с сыночком на руках, точно богородица, я тоже чувствовал себя счастливым.
– Мы выведем его в люди!
Откуда нам было знать, что господь бог, который все располагает как лучше для мирового порядка, у нас его отымет, что нашу мечту, единственное наше сокровище, все наше богатство – нашего сына – мы потеряем раньше, чем успеем направить его на жизненный путь! Почему любовь всегда покидает нас именно тогда, когда мы в ней особенно нуждаемся?
Хотя я не находил тому объяснения, радость, с какой мы любовались на дитя, сильно меня настораживала. У меня всю жизнь был очень зоркий глаз на несчастье – не знаю, на пользу мне или во вред, – и позже, спустя несколько месяцев, словно чтоб не захирело мое злосчастье, проклятое злосчастье, которому никак не хирелось, это мое предчувствие, как и все другие, оправдалось.
Жена чуть что заговаривала со мной о сыне:
– Славно он у нас выкормлен, что твой кружочек масла?
За вечные и бесконечные разговоры о младенце она мало-помалу делалась мне ненавистна. Я знал – он покинет нас и мы впадем в беспросветное отчаяние, мы запустеем, как те брошенные хутора, где хозяйничают ежевика да крапива, жабы да ящерицы,– я был в этом уверен, предвидел его гибель, не сомневался, что рано или поздно ее не миновать, и уверенность в моем бессилии против того, о чем мне говорило чутье, донельзя терзала мне душу.
Порой я ненароком заглядывался на малыша, и мои глаза тут же наполнялись слезами. Я говорил ему:
– Паскуаль, сыночек…
Он таращил на меня круглые глазки и улыбался. Жена вмешивалась:
– Паскуаль, славно у нас выкормлен мальчик, а?
– Да, Лола. Дай бог, чтоб и дальше так.
– К чему ты это говоришь?
– Сама знаешь, маленькие дети такие нежные.
– Что ты, не думай о плохом!
– Я не думаю, только нам нужно очень его беречь.
– Очень.
