Николай Крашенинников - Целомудрие

В антрактах меж занятиями — в «переменах», как называли их учащиеся, — когда все начинали шуметь, бороться и драться, Павел не принимал в этом участия. Только тогда, когда учительница приказывала Степе: «Ну-ка, поборись с Павлушей» — и громадный силач Степа ложился, как медведь, на полу, притягивая к себе Павлика и делая вид, что Павлик его поборол, — детскость вдруг всплывала на душу Павла, щеки его розовели, он постепенно втягивался в борьбу и начинал смеяться… Но вскоре все это и кончалось: он примечал на себе слишком внимательные испытующие взгляды учительницы и отходил на свое место. Что она так смотрит на него?

И нередко видал он. как перешептывалась потом о чем-то с матерью Ксения Григорьевна и какие тревожные делались у мамы глаза.

Отчего это было так? Чем она была недовольна? Разве он не учился?

Раз вечером он так и спросил мать:

— Зачем ты недовольна, мама? Разве я не учусь?

И отвернулось от него всегда ласковое лицо матери. Она не сердилась, совсем нет; как всегда, она была ласкова, но голос ее почему-то задрожал.

— Нет, ты учишься, маленький, только, кажется, Павлик, здесь неудобно тебе.

— Как неудобно?

— Пожалуй, будет удобнее тебе учиться в городе, — с усилием ответила Елизавета Николаевна. — Здесь нет у тебя сверстников, товарищей… братьев у тебя нет, тебе не с кем подружиться…

— Но я и не хочу ни с кем дружиться! — с убеждением сказал Павлик, и глаза его потемнели.

— Нет, это-то и нужно! Это необходимо! — Елизавета Николаевна привлекла к себе Павлика и стала гладить его волосы. — Тебе скучно здесь, ты все один, ты все думаешь, и это вредно…

— Но я ни о чем не думаю!..

— Тебе надобны товарищи, надо бегать, веселиться, петь, играть… Вот в городе живут твои двоюродные братья… я уже написала… и осенью, быть может…

— Нет, я не хотел бы в город, — задумчиво проговорил Павлик. Здесь у меня цветы и лес, и Федя ходит блаженненький, и Александр… Я люблю все это… А ты тоже поехала бы в город со мной?

Должно быть, последний вопрос был так неожидан, что мама вздрогнула и закашлялась.

— Да, конечно, я поеду с тобою, — быстро ответила она и поднялась. — Я, конечно, поеду. Но, Павлик миленький, прекратим разговор. Побегай в саду, не надо много разговаривать на ночь.

Послушно вышел Павел в свой сад. Цветы его ждали. Редкий вечер не приходил он к ним проститься, пожелать им спокойной ночи, подправить где нужно, отогнать букашек и полить. Цветы его ждали, сонные. Войдя в свое отдаленное царство, он прилег подле купы флоксов на рогоже и, тихонечко касаясь губами, целовал уже сонные звездочки. Влево от них увядали одичалые розы. Роса крупными каплями блистала в их пахучих глубинах, и малейшего прикосновения было достаточно, чтобы лепестки разлетались. Тихо и печально кружась, словно с неуловимым звоном, падали они на землю, и с тысячью нежных предосторожностей забирал опавшие лепестки Павлик и хоронил их тут же рядом, подле корней.

Давно уже не приходил блаженный Федя. Был ли он болен, ушел ли к помещику Ильичу в какой-то Стерлитамак, куда, сказывал, собирался, — только больше недели не показывался он в садике, и от этого на сердце Павла веяло грустью.

Привык он к Феде. Странные речи его, тихонький голосок с болезненной радостью прикладывались к сердцу. Росла в Павлике большая чуткая душа, а этого никто словно не видел, — даже милая мама.

— Не хворый ты, паренек, и не здоровый! — говорил ему Федя и благостно улыбался. — Болезня твоя все же не порок, потому — здоровый грешнее… Здоровый-то… ги-ги-ги!..

Как западали в душу эти странные жиденькие слова, и смешок запоминался, тоже тихий, похожий более на рыдание, чем на смех… И вот ушел Федя. Сидит у какого-то помещика, в каком-то Стерлитамаке, а вот цветы доцветают без него… — приподнимается на своем кулачке Павлик — без него и отцветут.

Тихий шорох осторожно потрясает кусты. Радостно двинулся Павел: Только сказал он о Феде, а Федя уж тут. Всматривается в подошедшего, глаза темнеют.

— Да это я, — негромко говорит рябая Пашка.

Некоторое время оба молчат. Павлик присел на рогоже, упершись в землю кулачками. Пашка стоит, как вошла, отогнув рукой куст черемухи, смотрит на него словно смущенно своими пестрыми глазами и тяжело дышит. Так тихо, что слышно, как в клумбе ящерка шуршит.

— Зачем ты пришла сюда, Пашка? — медленно и раздельно строгим, опечаленным голосом спрашивает Павлик.

— Я и не знала, что ты здесь, — ответила Пашка и засмеялась, а Павел взглянул на нее и увидел, что она солгала. Это даже больше не понравилось ему, чем ее смех.

— Ты ступай! — сказал Павлик коротко.

Не двинулась девчонка.

— Разве я тебе мешаю?

Странно было подумать, но словно печаль зазвенела вдруг в голосе Пашки. Она переступила с ноги на ногу, отпустила рукой ветку черемухи, за которую держалась, и весь куст затрясся, как живой, и зашептался. Опять поглядел в глаза Пашки Павел: взгляды их были печальны, — она теперь не смеялась.

— Нет, ты мне не мешаешь, — подумав, ответил Павлик и повторил медленно: — Нет. Но зачем ты пришла сюда? Это мой садик. Я здесь играю.

— А разве мы не могли бы вместе играть?

Вопрос был неожиданный и новый. Такой мысли не было еще в голове Павлика. Она не была странной, совсем нет, но просто не было ее в голове. Павлик играл и думал один. Он всю жизнь был один и привык к этому. Павлик так и сказал, что было в голове:

— Я все время один и привык к этому… А как ты умеешь играть?

— Я всяко умею… Пашка улыбнулась и придвинулась ближе. — В свои козыри умею, в пьяницы, а еще в мельники тоже.

— Это все в карты? — спросил Павлик и покачал головою. — Не люблю я карты, карты чепуха.

— А потом и бегать умею. Я буду бегать, а ты меня ловить… И еще в некруты, и лазить умею по деревьям, и в лавочку играть.

— Это как же в лавочку? — осведомился Павлик уже с интересом.

— А это так делается. В кусту, положим, будет у нас лавка, вроде как дом. И надо наносить всякого товару: коры, поленьев, углей, бересты… А то и крупу приносят, и булки, и хлеб… который продают. Ну, и потом сидит в лавке сиделец, а покупатели покупают. А заместо денег вот — катышки. — Пашка двинулась и подала Павлу несколько цветных тяжелых шариков.

— Это я все сама слепила, из глины! — объяснила она на недоумевающий взгляд Павлика. — А оклеила я тоже. Мамка сварила крахмалу, а я бумажками оклеила.

— А ведь это интересно! — воскликнул Павлик и стал разглядывать катышки. — Это в самом деле интересно, ты очень хорошо сделала их, Пашка! — Почти с уважением он покосился на девчонку.

— Я еще торопилась, я лучше умею. А лавку можно было бы устроить здесь под вязком.

Она указала. В самом деле, словно нарочно судьба устроила лавочку. Широкий куст вяза изогнулся полукругом и образовал зеленый грот, а у входа лежало старое дерево, изображая прилавок. Всего в десятке шагов от клумб находилось такое чудо, а Павлик не знал.

— Здесь хорошо! — радостно закричал он и присел во входе. — Здесь действительно совсем похоже на лавку, и мы можем тут торговать.

И вот Пашка берет Павлика за руку и говорит, наклонившись близко:

— А надоест торговать — мы можем здесь бегать и бороться. Помнишь, как ты боролся в школе со Степкой? — Она пытается потянуть Павлика за руки и, поскользнувшись, падает перед ним на спину и шепчет с притихшим смехом — А ну-ка побори меня, как Степку, ну-ка побори!

— Нет, уж это нехорошо! — в непонятном волнении говорит Павлик и, касаясь руками вспыхнувших щек, отходит.

Неизвестно почему, ему стало неприятно оттого, что Пашка поскользнулась, лежала перед ним.

— Нет, мы бороться не будем! — сказал он, уходя.

Словно обиженная, посмотрела ему вслед рябая Пашка.

— А играть в лавку придешь? — изменившимся голосом крикнула она ему вслед.

— А играть завтра приду.

Эту ночь Павлик проспал спокойно.

Просыпается Павел в неслыханной радости: сегодня, после школы, в саду будет устроена лавочка.

Еще до отхода в школу тайком перетаскал он немалое количество материалов для торговли: березовых поленьев, изразцов, старых кастрюль — и тут же написал сам себе свидетельство на право торговли, как это видел в магазинах, но почему-то — может быть, для важности ред Пашкой — на французском языке.

В школе он был весел и беспричинно улыбался среди самых серьезных объяснений по закону божию. На этот раз, по болезни Ксении Григорьевны, науки преподавал сам громаднейший Петр Евграфович, у которого к тому же был флюс. Подвязанная щека его косила на сторону широкий, как у галки, рот, и, может быть, еще от этого Павел все улыбался.

— И вот вышел пророк Елисей, — рассказывал Петр Евграфович и, засунув руки в карманы брюк, ходил между классной доской и глобусом. — Вышел, говорю, Елисей, а двое мальчишек увидели его и кричат: «Гряди, гряди, плешивый!» И рассердился Елисей…