Теодор Шторм - Всадник на белом коне
— Располагайтесь поудобней! — предложил мне приветливый хозяин и подбросил торфа в еще светящуюся угольками маленькую печку, которую венчал жестяной котелок.
— Еще немного, и скоро закипит. Тогда сварю нам по стаканчику грога, это должно вас подбодрить!
— В гроге нет необходимости, — заверил я. — И мне не захочется спать, пока я сопереживаю вашему Хауке!
— В самом деле? — Рассказчик взглянул на меня проницательно, после чего я поуютней устроился в кресле. — Итак, на чем мы остановились? Ах да, вспомнил. Ну так вот…
Хауке вскоре вступил в права наследства, и когда старая Антье Волерс скончалась, его земельный надел еще более увеличился. Но с тех пор как умер отец или, вернее, с тех пор как он произнес свои последние слова, росток, зародившийся в душе Хауке еще в детстве, значительно поднялся: молодой Хайен все более утверждался во мнении, что именно он призван быть смотрителем. Да так оно и было; Теде Хайен, который слыл умнейшим человеком в деревне, высказал это сыну как свою последнюю волю; надел Антье Волерс, подаренный отцом, стал первым камнем в основе намеченной Хауке величественной постройки. Конечно, чтобы сделаться смотрителем плотины, надо было владеть еще большей собственностью. Что ж, если его отец в течение нескольких лет жил бережливо, с целью приращения наследства, он, Хауке, тоже станет рачительным и достигнет большего! Силы отца уже давно иссякли, но Хауке еще много лет будет нипочем даже самая тяжелая работа. Правда, когда он, несмотря на все подколы и насмешки, старался помогать смотрителю в делах, касавшихся плотины, у него появилось немало недругов среди жителей деревни, да и Оле Петерс, давнишний соперник, тоже не так давно получил наследство и стал зажиточным хозяином. Вереница лиц скользила перед внутренним взором Хауке, и все глядели на него злобным взглядом; тогда юноша, вскипев от гнева, протягивал вперед руки, будто желая схватить врагов, оттеснявших его от должности, которая была ему, и только ему, предназначена! Эти мысли не покидали его, он постоянно жил ими, так что, помимо любви и чести, в его юном сердце произрастали тщеславие и ненависть. Но их он скрывал так глубоко, что даже Эльке ни о чем не догадывалась.
В начале нового года в деревне играли свадьбу. Невеста приходилась Хайенам родней, потому Эльке и Хауке тоже были в числе приглашенных. Случилось так, что из-за отсутствия одного из родственников их места за столом оказались рядом. Но радость свою оба могли выразить только незаметной улыбкой. Впрочем, Эльке сидела безучастно, будто не слышала ни звона стаканов, ни оживленного говора гостей.
— Что-нибудь случилось? — спросил ее Хауке.
— Нет, все в порядке, но для меня тут слишком людно.
— Ты выглядишь такой грустной!
Эльке покачала головой и ничего не ответила.
Хауке, с ревнивым чувством, потихоньку коснулся ее руки под скатертью; Эльке не испугалась, но доверчиво ответила ему рукопожатием. Наверное, она чувствовала себя оставленной, видя, как изо дня в день слабеет ее отец? Хауке не стал ее сейчас об этом расспрашивать; но, замирая от волнения, вынул из кармана золотое колечко.
— Ты позволишь? — прошептал он с трепетом, надевая кольцо на безымянный палец узкой девичьей руки.
Напротив Эльке за столом сидела жена пастора; внезапно она отложила вилку в сторону и повернулась к соседу.
— Господи, помилуй! — вымолвила она. — Что это с девицей? Она бледна как смерть!
Но на щеках Эльке уже вновь играл румянец.
— Умеешь ли ты ждать, Хауке? — спросила она тихо.
Умный фриз на несколько мгновений задумался.
— Чего ждать?
— Знаешь сам; мне не нужно тебе об этом рассказывать.
— Да, ты права, — ответил Хауке. — Конечно, я могу подождать, если только этого возможно дождаться.
— Ах, Господи! Да!.. И я боюсь, что очень скоро. Будь осторожен в словах, Хауке, ведь ты говоришь о смерти моего отца!
Эльке положила свободную руку себе на грудь.
— До той поры, Хауке, буду хранить твое кольцо здесь! — продолжала она. — И пока я жива, тебе не следует опасаться, что ты получишь его назад!
Оба вновь улыбнулись и пожали друг другу руки так крепко, что при других обстоятельствах Эльке непременно бы вскрикнула.
Жена священника, уже не обращаясь к соседу, внимательно наблюдала за Эльке, глаза которой, под оборкой парчового чепца, блестели, будто темное пламя. Шум за столом не давал наблюдательнице что-либо расслышать, но она поняла: перед нею сидят будущие супруги, что в недалеком времени сулит пастору некоторую мзду; да и сама она такие дела, по обыкновению, одобряла.
Предчувствия Эльке вскоре сбылись: однажды утром, после Пасхи, смотрителя Теде Фолькертса нашли мертвым в постели. Судя по тихому, спокойному выражению лица, кончина его была мирной. В последние месяцы старик уже, очевидно, пресытился жизнью: ни любимое блюдо — кусок зажаренного мяса, ни даже утка уже не привлекали его.
И вот в деревне состоялись пышные похороны. На геесте близ церкви, на церковном кладбище, находилась обнесенная кованой оградкой могила; над нею подняли и прислонили к плакучему ясеню широкую надгробную плиту из голубоватого камня[46], с высеченным изображением зубастой Смерти и ниже — большими буквами — надписи:
Се смерть, что ныне всех пожрет,
На ветхом камне предстает;
Тому, кто ныне предан тленью,
Господь дарует Воскресенье.
Это была усыпальница прежнего смотрителя, Фолькертса Тедсена; рядом вырыли свежую могилу, в которой должен быть похоронен его сын, ныне скончавшийся смотритель Теде Фолькертс. С маршей уже в сопровождении множества повозок из разных деревень прибыл катафалк со стоявшим на нем тяжелым гробом, и тащили его по песчаному въезду на геест вороные из смотрителевой конюшни; хвосты и гривы коней развевались на холодном мартовском ветру. Кладбище, от стены до стены, было полно народу; даже на воротах сидели мальчишки, державшие на руках детей помладше: все хотели видеть похороны.
В доме на маршах Эльке уже все приготовила для поминок: столы накрыли и в горнице, и в гостиной. Меж столовыми приборами стояли бутыли со старым вином, а для главного смотрителя, который также присутствовал на похоронах, и для пастора было поставлено по бутыли с длинной пробкой[47].
Подготовив все, что нужно, Эльке прошла через хлев во двор; на пути ей никто не встретился: оба батрака правили лошадьми, которые везли катафалк. В траурном платье, складки которого трепетали на весеннем ветру, девушка стояла и наблюдала, как наверху, в деревне, подтягиваются к церкви последние повозки. После некоторого волнения воцарилась мертвая тишина. Эльке скрестила руки; сейчас там, наверное, опускают гроб в могилу: «…ибо прах ты и в прах возвратишься…»[48]. Девушка невольно прошептала эти слова, как если бы они долетели до нее оттуда; глаза ее наполнились слезами, и скрещенные на груди руки опустились вниз. «Отче наш, иже еси на небесех!» — ревностно шептала она. Произнеся до конца молитву, Эльке некоторое время стояла недвижно. Сейчас она была хозяйкой огромного подворья на маршах, и мысли о смерти вытеснялись мыслями о жизни.
Отдаленный грохот колес вывел ее из раздумий. Открыв глаза, девушка увидела, как повозки, одна за другой, едут мимо маршей к смотрителеву двору. Эльке выпрямилась, острым взором взглянула вдаль и, вновь пройдя через стойло, вернулась в убранные для прощального празднества комнаты. В комнатах тоже никого еще не было; только слышалось через стену, как на кухне переговариваются служанки. Накрытые для пиршества столы застили в одиночестве; зеркало между окнами, а также латунные заклепки на прилегающей печи[49] были затянуты белым полотном — теперь в комнате ничего не блестело. Эльке взглянула на растворенные дверцы алькова, в котором отец ее почил последним сном, подошла и плотно притворила их; бездумно прочла стих, начертанный золотыми буквами меж роз и гвоздик:
Чей день в заботах проведен,
Вкусит тот ночью мирный сон.
Это написано ее дедом!.. Она взглянула мельком на почти пустой стенной шкаф: сквозь стеклянные дверцы виднелся кубок, который, как рассказывал отец, был завоеван им в молодости в конных состязаниях с кольцом[50]. Эльке взяла кубок и поставила рядом с прибором старшего смотрителя. Грохот колес слышался уже на насыпи; Эльке подошла к окну взглянуть. Повозки, одна за другой, стали подъезжать к дому; гости бодро спрыгивали на землю и, потирая застывшие руки и переговариваясь, заходили в дом. Вскоре все уже расселись за столами, ломившимися от аппетитно пахнущих яств; в горнице — старший смотритель и пастор. Шум и веселая болтовня заполнили дом, как если бы сюда никогда не заглядывала смерть со устрашающе недвижной тишиной. Молча, не спуская глаз с гостей, обходила Эльке со служанками столы, чтобы на прощальном пиршестве всего было вдосталь. Хауке Хайен сидел в соседней комнате, вместе с Оле Петерсом и хозяевами не слишком крупных дворов. После того как гости откушали, принесли курительные трубки из белой глины[51], Эльке разливала кофе, в котором сегодня также не было недостатка. В горнице, у бюро покойного, стоял старший смотритель рядом с пастором и седовласым уполномоченным по плотине Йеве Маннерсом; они оживленно беседовали.
