Андрей Упит - Лунные тени

Андрей Упит

ЛУННЫЕ ТЕНИ

Он только третий год был тюремным священником. По окончании духовной академии он больше всего мечтал о сельском приходе, потому что был родом из деревни и даже за годы учения в семинарии и академии не мог привыкнуть к городу. На письменном столе у него стояла в зеленой деревянной рамочке открытка с видом родного села. На стене висел увядший венок из дубовых листьев, сплетенный в прошлом году сестрой, когда он гостил дома.

Облокотясь на стол и сжав виски ладонями, он смотрел на маленькую, наивно раскрашенную по краям фотографию. Смотрел и слегка улыбался. Сквозь эту улыбку проскальзывала сладкая грусть, которая у крестьян всегда примешивается к воспоминаниям о родных местах.

Церковка с пятью куполами-луковками стояла на пригорке за селом. На фотографии купола были такими же серыми, как и соломенные крыши в низине. Но священник знал, что их еще прошлым летом выкрасили в ярко-зеленый цвет. Он вспомнил, словно это было сегодня, как звонарь стоял внизу, запрокинув голову, и выкрикивал на все село:

— Еще вдоль края проведи! Вдоль края сильнее проведи!

После того как его посвятили в сан, он хотел получить там место викария и ждал целых полгода. Но отец его был простым кузнецом, а у другого претендента нашлись высокие покровители, так что пришлось согласиться на должность тюремного священника.

Пожаловаться он не мог. Работа легкая — по правде говоря, это был скорее отдых, чем работа. Тюремный режим отличался строгостью, оскорбить его никто не осмеливался. Да никому это и не приходило в голову — часовые у входа были совершенно лишними, и без них в камере никто бы его не тронул. Приходил он сюда, когда хотел или когда выражал желание кто-нибудь из заключенных, — не считая обязательных богослужений по пятницам и воскресеньям и посещений смертников.

За последние восемь месяцев это случалось довольно часто. С тех пор как объявленный слабоумным король был выслан в старый охотничий замок, где он содержался под неусыпным надзором, священнику раза два в неделю приходилось бывать в тюрьме, и каждый раз у нового осужденного. По распоряжению правителя страны, генерала Войковича, режим стал втрое строже. Из камер смертников почти исчезли анархисты и коммунисты — теперь священник имел дело главным образом с военными чинами вплоть до полковников.

Это были по большей части воспитанные и религиозные люди. Они охотно соглашались приготовиться в последний путь. С ними священнику было приятнее иметь дело, чем с анархистами, которые выставляли его за дверь, нередко с кощунственными словами.

Политикой он ничуть не интересовался. Когда дворник, владелица молочной или тюремный врач приставали к нему со своими мнениями, он старался избегать разговоров. Дворник был ярым приверженцем Войковича, молочница втайне обожала короля-узника, а врач-нигилист издевался и над тем и над другим. Священник оставался безучастным ко всему этому. У него были свои особые обязанности, налагаемые его саном, и он усердно выполнял их во славу господа бога и правительства…

Он отвел глаза от фотографии и откинул голову. Мысль о собственном призвании внушала и чувство собственного достоинства. Особенно в эти страшные времена — как теперь все говорили. Но для него времена не были страшными. О нет, он знал, на чем стоит и должен стоять. «Небо и земля прейдут, по слова мои не прейдут…»

В такие минуты он был уже не тридцатилетний сын кузнеца, а закаленный воин на поле битвы господней. Надежный страж у врат его царствия, которые отверзаются лишь пред покаявшимися. Полный смирения, но не малодушия. Он не имел права быть малодушным! Ибо и ему когда-нибудь придется ответствовать за дела свои…

На краю стола лежал конверт с печатью коменданта тюрьмы. Священник и обратил на него свой взор. Обычная повестка. Он знал, что в ней сказано, и не счел нужным перечитывать второй раз. Вынул из кармана большие старомодные серебряные часы, подаренные отцом, и, не открывая крышки, взвесил их на ладони. Снова на его лице появилась меланхолическая улыбка. При посторонних он стеснялся вынимать из кармана это старье. И, однако, не отдал бы их и за полугодовое жалованье.

Половина седьмого. Его просили быть к семи. На целый час раньше, чем обычно. Должно быть, позвали к какому-нибудь особенно закоренелому преступнику. Комендант свое дело знал. Ну, с божьей помощью… Ему приходилось встречаться со всякими…

Священник не спешил. Он вспомнил, что после обеда забыл вымыть руки и теперь долго тер их жесткой щеткой и мылом. Теперь надо соблюдать все меры предосторожности больше, чем во времена переселения народов и крестовых походов. По всем улицам шатаются русские эмигрантки, префект уже второй раз приказывал оцепить восточные кварталы и произвести санитарную проверку. За один только день отправили в венерическое отделение приюта св. Димитрия сто сорок человек. Ни к перилам, ни к дверным ручкам нельзя прикасаться руками.

Было уже без десяти семь, когда священник собрался в путь. Спешить было некуда. Церемония исполнения приговора никогда не начинается ранее полуночи, а к тому времени он вполне управится. Он по опыту знал, что иногда приходится подолгу сидеть в конторе и скучать.

Он взял со стола книгу и подумал: брать ее с собой или не брать? «Reigen»[1] Шницлера[2]. В тюрьме, конечно, никто понятия не имеет ни об этой книге, ни о ее авторе. К нему самому она тоже попала случайно, но содержание его заинтриговало. Ведь никто не посмеет полюбопытствовать, что он читает. Он положил книгу в карман и облачился в свое длинное одеяние.

Солнце уже опустилось до зубчатой линии леса на горах.

Расплавленное теплое золото заливало городские улицы. Если бы не гул трамваев и автомобилей, доносившийся из центра, вероятно, можно было бы услышать и мычание коров, возвращающихся с горного пастбища, и звон их колокольчиков.

Вся окраинная улица знала, куда идет священник. Когда он, выйдя на крылечко, натягивал перчатки, женщины, сидевшие с вязаньем возле домиков, и играющие дети поворачивали головы в его сторону. Даже точильщик у мясной лавки переставал нажимать на подножку и, придерживая обеими руками широкий, похожий на сломанный меч резак, смотрел, куда пойдет священник: направо — погулять за городом или к центру.

Конечно, ему нужно было в город, в противоположный конец его, где в бывшем доминиканском монастыре устроили тюрьму. Уже третью тюрьму — так как две главные были переполнены и арестанты стали разбегаться из обнесенных колючей проволокой загородок.

Священник невольно втянул шею в поднятый воротник. Ему неприятны были эти любопытные зрители, которые знали, куда он направляется. А кое-что было еще неприятнее. Когда он проходил мимо выкрашенной в желтый цвет двери, за ней пряталась жена оперного хормейстера, сделав вид, будто не замечает его. Два мальчугана, которые только что были увлечены игрой в пуговицы, разинув рты смотрели ему вслед. Продавец мороженого торопливо перешел на другую сторону улицы. Всюду при приближении священника умолкали разговоры. Это были неприятные, ужасно неприятные люди — они знали, куда он направляется.

Он уже стал нервничать. Увидев издали двух дочерей профессора Чижа, поскорее зашел в молочную.

Продавщица как-то странно выпучила глаза и сложила руки на толстом животе. Священник с шумом бросил трость на голый столик и сел.

Он не раз заходил в неурочное время съесть стакан простокваши, и, бывало, продавщица ни на минуту не закрывала рот. Она всегда знала какие-нибудь новости о состоянии здоровья бедного короля. На этот раз она быстро, даже слишком быстро, подала требуемое и скрылась в задней комнате, не затворив за собой дверь.

Чуть ли не залпом выпив стакан, священник бросил на стол монету и вышел. Странные люди! Он-то в чем виноват? Его ведь приглашают не разбирать дела и судить — это его не касается. Он только выполняет свои обязанности.

Движение на центральных улицах немного рассеяло и развлекло его. Здесь никто не обращал на него внимания, только изредка здоровался кто-нибудь из знакомых. А когда он дошел до окраины, на узких уличках уже стемнело. Не спеша поднимался он по пологому склону горы. Едва дошел до ворот, как старинные башенные часы пробили девять.

Словно по подземному ходу, шел священник по каменному, бесконечно сводчатому коридору. Висевшие в ряд электрические лампочки, казалось, спускались впереди все ниже и ниже. Ноги ступали по каменным плитам пола, иногда какая-нибудь расшатавшаяся плита неприятно громыхала. А всякий резкий звук казался здесь неуместным.

В тюремной конторе было, как всегда, уныло. Помощник коменданта корпел над бумагами. Стоявшая перед ним лампа горела ярко, но оливково-зеленый абажур отбрасывал на стол небольшой светлый круг, внутри которого флегматично двигались жилистые, волосатые руки помощника. Немного повыше поблескивала его лысина. Лампочка под потолком разливала по низкой просторной комнате слабый полусвет.