Уильям Теккерей - Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим

ПУТЕВЫЯ ЗАМѢТКИ

ОТЪ КОРНГИЛЯ ДО КАИРА, ЧЕРЕЗЪ ЛИССАБОНЪ, АѲИНЫ, КОНСТАНТИНОПОЛЬ И ІЕРУСАЛИМЪ

Титмарша (В. М. Тэккерея.)

I

Виго. — Мысли на морѣ. — Видъ земли. — Испанская территорія. — Испанскія войска. — Пасаджеро

Сегодня утромъ прекратились стоны и оханье, гудѣвшіе безъ умолку за прекрасно-расписанными дверями моей каюты, и больные вмѣстѣ съ солнцемъ поднялись съ коекъ. Но задолго еще до солнечнаго восхода, я имѣлъ счастіе убѣдится, что мнѣ уже необходимости стараться о поддержанія горизонтальнаго положенія, и въ два часа утра вышелъ на палубу полюбоваться полнымъ мѣсяцемъ, который садился за западѣ, съ миріадами звѣздъ, блестѣвшихъ надъ моей головою. Ночь была чудная. Воздушная перспектива поражала меня своимъ великолѣпіемъ. Синее небо охватило алмазныя свѣтила; ярко и тускло мерцали они, утопая въ неизмѣримой глубинѣ его. Корабль покойно скользилъ по темной поверхности опавшаго моря. Дулъ тихій, теплый вѣтеръ, далеко не тотъ, который въ продолженіе двухъ сутокъ гналъ насъ отъ острова Уэйта. Колоколъ билъ получасы, а вахтенный выкрикивалъ часы и четверти.

Видъ этой благородной сцены въ одну минуту уничтожилъ всѣ припадки морской болѣзни, и еслибъ чувствовалась только потребность сообщать секреты свои публикѣ, много хорошаго можно бы сказать о томъ удовольствіи, которое доставило мнѣ это раннее утро. Но бываютъ внутреннія движенія, недопускающія легкаго разсказа, и къ нимъ-то относились чувства, вызванныя созерцаніемъ этой обширной, великолѣпной и гармонической картины. Она приводила въ восторгъ, который не только трудно выразить, но въ которомъ заключалось что-то таинственное, о чемъ не должно человѣку говорить громко. Надежда, воспоминаніе, исполненное нѣжности, стремленіе къ дорогимъ друзьямъ и невыразимая, благоговѣйная любовь къ силѣ, создавшей эти безчисленные міры, вѣчно блистающіе надъ нами, наполняли душу торжественнымъ, смиреннымъ счастіемъ, которымъ рѣдко наслаждается человѣкъ, живущій въ городѣ. Какъ далеки отсюда городскія заботы и удовольствія! Какъ жалки и ничтожны онѣ въ сравненіи съ этимъ великолѣпнымъ блескомъ природы! Подъ нимъ только ростутъ и крѣпятся лучшія мысли. Небо сіяетъ поверхъ насъ и смиренный духъ благоговѣйно взираетъ на это безграничное проявленіе красоты и мудрости. Вы дома, съ своими, хотя они и далеко отъ васъ; сердце ваше носится надъ ними, такое же свѣтлое и бдительное, какъ и эти мирныя звѣзды, блистающія на тверди небесной.

День былъ также прекрасенъ, какъ и ночь. Въ семь часовъ загудѣлъ колоколъ, словно благовѣстъ сельской церкви. Мы вышли изъ каютъ; тенделетъ былъ убранъ, на палубѣ стоялъ налой, матросы и пассажиры слушали капитана, который мужественнымъ голосомъ читалъ молитву. Для меня было это совершенно новое и трогательное зрѣлище. Слѣва отъ корабля подымались остроконечныя вершины пурпуровыхъ горъ, Финистере и берегъ Галиціи. Небо было свѣтло и безоблачно; мирно улыбался темный океанъ, и корабль скользилъ поверхъ него въ то время, когда люди славословили Творца вселенной.

Было объявлено пассажирамъ, что въ честь этого дня за столомъ угостятъ ихъ шампанскимъ, которое и было подано во время обида. Мы выпили за здоровье капитана, не пропустивъ случая сказать при этомъ нисколько спичей и комплиментовъ. По окончаніи пирушки, мы обогнули мысъ, вошли въ заливъ Виго и миновали мрачный, гористый островокъ, лежащій посреди его.

Не знаю почему это, оттого ли что видъ земли всегда привлекателенъ для глазъ моряка, утомленнаго опасностями трехдневнаго плаванья, или это мѣсто необыкновенно хорошо само-по-себѣ; но только рѣдко случалось мнѣ видѣть картину прекраснѣе амфитеатра холмовъ, въ которые врѣзывался теперь пароходъ нашъ. Весь пейзажъ былъ освѣщенъ чудно-прозрачнымъ воздухомъ. Солнце не сѣло еще; но надъ городомъ и построенной на скалъ крѣпостью Виго, тускло блестѣлъ уже мѣсяцъ, становясь все больше и свѣтлѣе по мѣрѣ того, какъ солнце уходило за горы. Надъ нижнимъ уступомъ охватившаго заливъ возвышенія, волновались яркіе, зеленые холмы, изъ-за которыхъ подымались уже мрачныя, величавые утесы. Сады и фермы, церкви, деревни, монастыри и домики, вѣроятно бывшіе когда-то пріютомъ пустынниковъ, весело освѣщались лучами заходящаго солнца. Картина эта была полна прелести и одушевленія.

Вотъ прозвучало магическое слово капитана: «Stop her!» и послушный корабль остановился на какіе-нибудь триста шаговъ отъ маленькаго городка, бѣлые домики котораго ползли на утесъ, защищенный высокою горою. На горѣ стояла крѣпость, а на песчаномъ берегу, подлъ колеблющихся, пурпурныхъ волнъ, тѣснилась пестрая толпа, въ одеждѣ которой преобладалъ красный цвѣтъ. Тутъ только замѣтили мы желто-красный штандартъ Испаніи, развѣвающійся подъ защитою часоваго въ голубомъ мундирѣ, съ ружьемъ на плечъ. У берега виднѣлось много шлюпокъ, готовыхъ отойти отъ него.

Но тутъ вниманіе наше сосредоточилось на палубѣ; на нее вышелъ лейтенантъ Бонди, хранитель депешъ ея величества, въ длинномъ мундиръ, который раздвоялся назади, какъ хвостъ у ласточки; на пуговицахъ красовался якорь, а между ногъ бряцала сабля; великолѣпно накрахмаленные воротнички, въ нисколько дюймовъ вышиною, охватывали добродушное, блѣдное лицо его; на головъ возвышалась трехугольная шляпа, съ черной шерстяной лентою и золотымъ жгутомъ. Шляпа эта такъ лоснилась, что я принялъ ее за оловянную. Къ пароходу подошла маленькая, неуклюжая шлюпка съ тремя оборванными галегосами. Въ нее-то погрузился мистеръ Бонди съ депешами ея величества, и въ тотъ же мигъ развернулся на ней королевскій штандартъ Англіи — клочекъ какой-то бумажной матеріи, величиною не больше носоваго платка и цѣною не дороже фартинга.

«Они, сэръ, знаютъ этотъ флагъ, торжественно сказалъ мнѣ старый матросъ». «Они, сэръ, уважаютъ его». Власть лейтенанта ея величества такъ велика на пароходѣ, что онъ имѣетъ право приказать остановиться, двинуться, идти на право, на лѣво, куда ему угодно, и капитанъ можетъ ослушаться его только suo periculo.

Нѣкоторымъ изъ насъ было позволено съѣздить на полчаса на берегъ, чтобы выпить настоящаго испанскаго шоколата на испанской территоріи. Мы послѣдовали за лейтенантомъ Бонди; но смиренно, въ шлюпкѣ эконома, который ѣхалъ запастись свѣжими яйцами, молокомъ для чаю и, если можно, устрицами.

Былъ отливъ, и шлюпка не могла пристать къ берегу. Надобно было принять предложеніе галегосовъ, которые, обнаживъ ноги, бросились въ воду, и возсѣсть на плеча къ нимъ. Ѣхать на плечахъ носильщика, держась за усы его, — очень не дурно; и хотя нѣкоторые изъ сѣдоковъ были высоки и толсты, а двуногіе коньки худы и приземисты, однако же мы въѣхали на сырой песокъ берега благополучно. Тутъ окружили насъ нищіе: «Ай сай, сэръ! Я говорю, сэръ, по-англійски! Пени, сэръ!» кричали они на всѣ голоса, отъ чрезвычайно звонкаго сопрано молодости до самой глухой октавы преклонныхъ лѣтъ. Когда говорится, что этотъ народъ отрепанъ, какъ шотландскіе нищіе, или даже еще болѣе ихъ, — то шотландскому путешественнику не трудно составить вѣрное понятіе о ихъ характерѣ.

Пробившись сквозь эту толпу, поднялись мы по крутой лѣстницѣ, прошли сквозь низенькіе ворота, гдѣ на маленькой гауптвахтѣ и въ баракѣ засаленные, крошечные часовые составляли маленькій сальный караулъ; потомъ потянулись мимо бѣлыхъ домовъ съ плоскими кровлями, съ балконами и съ женщинами, такими же стройными и торжественными, въ тѣхъ же головныхъ уборахъ, съ тѣми же глазами и желтыми вѣерами, какъ рисовалъ ихъ Мурильо. Заглянули въ опрятныя церкви и наконецъ вступили на Plaza del Constitution, или большую площадь, которая не больше тэмильскаго сквера. Тутъ нашли мы трактиръ, прогулялись по всѣмъ его заламъ и усѣлись въ комнатъ, гдѣ подали намъ настоящаго испанскаго шоколату. Трактиръ отличался той опрятностью, до которой можно достигнуть мытьемъ и скобленьемъ; на стѣнахъ висѣли французскія картинки съ испанскими надписями, подъ ними стояло кое-что изъ мебели, и все вмѣстѣ свидѣтельствовало о чрезвычайно почтенной бѣдности. Прекрасная, черноокая, въ желтомъ платкѣ, Дульцинея ввела насъ въ комнату и подала шоколату.

Тутъ звуки рожка заставили насъ взглянуть на площадь. Я забылъ сказать, что этотъ великолѣпный скверъ былъ наполненъ солдатами, такими по большой части молодыми и низенькими, что смѣшно было смотрѣть на нихъ. Ружья необыкновенно маленькія, мундиры дешевые и вычурные, какъ будто взяли ихъ на прокатъ изъ театральнаго гардероба. Вся сцена очень походила на сцену дѣтскаго театра. Крошечные домики, съ аркадами и балконами, на которыхъ сидятъ женщины, повидимому слишкомъ крупныя для уютныхъ комнатокъ, занимаемыхъ ими; солдаты въ ситцѣ и хрусталяхъ; офицеры въ густыхъ мишурныхъ эполетахъ; одинъ только генералъ (Пучъ, такъ называли мнѣ его) былъ одѣтъ прилично: настоящая пуховая шляпа, на широкой груди большія, блестящія звѣзды, шпоры и сапоги перваго разбора. Поигравши довольно долго на трубѣ, низенькіе человѣчки удалились съ площади, а генералъ Пучъ вошелъ съ своимъ штабомъ въ тотъ же самый трактиръ, гдѣ наслаждались мы шоколатомъ.