Эгнате Ниношвили - Гогия Уйшвили

Эгнате Ниношвили

ГОГИЯ УЙШВИЛИ

I

Опять к нам в деревню поставили «экуцию».[1] Сегодня староста обегал всех и объявил: мы должны внести на содержание этой «экуции» по десять рублей с дома, да еще дрова, сено, кукурузу и прочее! — с болью и безнадежностью в голосе говорила Марине своему мужу Гогии вечером, когда тот вернулся с работы.

— Как! Опять «экуция»!.. С ума ты что ли сошла, баба! Если опять они поставят к нам «экуцию», остынет наш очаг!.. — сказал Гогия, и лицо его нахмурилось.

— Ты что на меня-то сердишься, точно я в этом виновата! — упрекнула мужа Марине.

— Заладила! Сержусь на тебя! Пойми, о чем я говорю! Ты должна была сказать этому анафеме: выкуп, мол, за барщину плати, да церковный налог на содержание попа плати, да почтовый налог плати, да дорожный налог плати, и не перечислить еще, какую пропасть налогов мы должны поставлять нашим горбом. Мало им этого показалось, у вас, говорят, разбойники скрываются, взяли и поставили к нам прошлый год «экуцию», разорили нашу деревню. Вот что ты должна была сказать ему! — так говорил Гогия, подсаживаясь к очагу.

Крестьянину Гогии Уйшвили было лет сорок. Смуглое, худощавое и некрасивое его лицо, постоянно нахмуренное, носило следы непосильных забот. Всклокоченная черная борода и усы были заметно тронуты сединой. Широкие, сдвинутые брови придавали его лицу суровое выражение.

Отец его, живший при крепостном праве и почти весь свой век работавший на барина, после смерти оставил в наследство Гогии и двум его братьям маленький домик из тесаных бревен, амбар на сваях, плетеный сарай с глиняным полом и клочок земли, исполу арендованной у помещика. Когда братья разделились, треть этого имущества досталась Гогии. Правда, после раздела дом остался за Гогией, как за старшим братом, зато амбар, сарай и вся нехитрая домашняя утварь перешли к братьям. Поставить на ноги такую семью было нелегкое дело, но Гогия и Марине, молодая, здоровая крестьянская пара, приступили к делу с большой охотой и надеждой на будущее: «Что из того, что мы пока бедны? Будем трудиться, не покладая рук, и у нас тоже будет достаток».

Молодых супругов не пугали трудности. «Не сегодня-завтра наши дела пойдут лучше», — думали они и стойко боролись со всякими невзгодами. Гогия даже наготовил нового теса, чтобы поставить себе новый дом на сваях, с полом, с потолком и даже камином в комнате. Но время шло, а достаток все не появлялся в семье Уйшвили. Наоборот, с течением времени им становилось все труднее нести бремя жизни: земли было мало, да и та испольная, повинности росли день ото дня, а детей родилось пятеро. Дети были мал-мала меньше, а прокормить пять ртов — нелегкое дело для бедного крестьянина.

— Пропади она пропадом, моя жизнь! День и ночь не знаю покоя, потом своим поливаю землю, а живется все хуже! — жаловался Гогия на свою жизнь, когда становилось невмоготу. Прошло еще несколько лет, в бороде у Гогии появилась проседь и его прежнее недовольство судьбой перешло теперь в вечную воркотню недовольного человека.

— Лучше смерть, чем такая жизнь! — нередко повторял он.

— Не гневи ты бога! Не мертвые мы, а живые, и то не справимся никак! Работаем день и ночь, а ребят досыта накормить не можем! Мы не жалеем сил, и если нет нам удачи, значит доля наша такая, не мы одни такие. Из ста крестьян одного не сыщешь, чтобы жил лучше нашего. Милостивый господь не для нас, видно, создал этот мир! — говорила Марине мужу, когда он жаловался на жизнь…

— Вот утешила, нечего сказать! Я о том и плачу, что мир этот создан не для нас! — ворчливо отвечал Гогия.

И в самом деле, чем можно было утешить его, когда он так ясно видел свое положение? Он своим потом орошал клочок земли, трудился непрерывно, безысходно, и все же жена и дети его были раздеты, разуты и голодны! Земля была помещичья, налоги росли день ото дня; начальники, помещик, священник, старшина, даже староста кричали на него и угнетали его. Ни один луч надежды не брезжил ниоткуда. Как тут не загрустить? Как не проклясть свою жизнь? Тес, из которого он собирался строить себе дом, он давно продал для уплаты разных налогов. За недоимки у него отобрали вещи из приданого Марине: ковер, палас, медный котел и даже кисейное платье, то самое, которое Гогия купил Марине к свадьбе. От недостатка пищи и теплой одежды или, как сам. Гогия говорил, «от плохой жизни» в семье Гогии часто гостили болезни, особенно летом. Однажды все дети Гогии заболели заразной болезнью. Один ребенок умер; остальные выжили, но один сын лишился речи из-за осложнения болезни и так на всю жизнь и остался немым. От такого беспросветного горя Гогия возненавидел жизнь и часто призывал смерть. Он жаловался, роптал на небо и землю. Нередко он произносил такие речи, что слушавшие говорили:

— Узнают об этом где следует, и не миновать тебе, Гогия, Сибири!

Как-то раз после обедни прихожане, собравшиеся в ограде церкви, разговорились, и Гогия наговорил таких вещей, что батюшка хотел составить на него протокол. Если бы люди не стали просить за него — «отпустите вы его, батюшка, такой уж он темный, глупый человек, сам не ведает, что говорит», — священник привел бы в исполнение свою угрозу. И в сельском присутствии тоже ляпнул он однажды такое, что тестю его пришлось потом отнести старшине изрядные даяния: прости, мол, моему зятю, не доводи до сведения властей болтовню Гогии.

— Значит он говорил, что до Нового года надо уплатить десять рублей? — спросил Гогия у жены после некоторого раздумья.

— Кто не заплатит в ближайшие три дня, того с лица земли сотрут. Вот как он сказал! — ответила жена.

— А, провались он! Что у меня завод что ли? Где же мне сразу раздобыть десять рублей! Я думаю, и после Нового года не откажутся взять. Десять рублей! Как будто мне так легко их раздобыть! За целую зиму не могу я столько заработать. Мало им, что в прошлый год они с нас шкуру содрали, придравшись к тому, что у них будто бы сбежал какой-то разбойник. При чем тут я, что сбежал разбойник? Разве я помогал разбойнику бежать? Если бы я мог, я сам сбежал бы от этих мук! Наверно, старшина и писарь греют себе руки. Давайте, мол, на расходы по «экуции», разоряют людей, а сами половину в карман себе кладут! Вот в них-то и есть главное зло. Не дают нам самим выбирать по нашему разумению ни старшину, ни старосту! Ты что думаешь? Сами они помогают бежать разбойникам, а потом — «мы, мол, защищаем вас от разбойников», и давай драть с нас шкуру! Да разве самый страшный разбойник мог бы причинить нам столько зла? Мало мне достается от налогов? Я стал горбатым под их тяжестью, а теперь вот еще что выдумали! Уж лучше бы просто убили нас! — говорил, задыхаясь от обиды, Гогия и сосал свою трубку с коротким чубуком.

— Может быть, он и греет руки на этом, кто его знает. Но так уж он постановил… — сказала печально Марине.

— Что из того, что он так постановил? До Нового года меня не тронут. Дождусь я Нового года и тогда…

— А что тогда? — проговорила тихо Марине. — И тогда десять рублей нам никто не даст.

И все же Гогия решил ждать Нового года. До Нового года осталось всего семь дней, за это время неразорят его дом, а там он постарается что-нибудь устроить и как-нибудь уплатить.

II

Был канун Нового года. Ночью шел снег, но утром небо прояснилось. Обессиленное зимнее солнце лениво выползло на совершенно чистый синий небосклон. Лучи его мягко проникали сквозь засыпанные снегом ветви деревьев.

Гогия Уйшвили сидел у себя дома; словно позабыв о всех огорчениях и бедах, он весело болтал с женой и ласкал своих ребят. Он был доволен собой, потому что к встрече Нового года у него были припасены и вино и хлеб.

И Марине, дорожившая, как милостью божьей, улыбкой радости на лице мужа, в то утро считала себя, счастливой. Словно шестнадцатилетняя девушка, она с веселым смехом хлопотала по хозяйству: пекла к Новому году ватрушки с сыром из пресного теста. Дети щебетали, как ласточки, и резвились: приближался Новый год, ватрушки пеклись, должны были зарезать свинью и кур, да еще родители были веселы, что так редко случалось в их семье. О чем еще они могли мечтать? Особенно суетилась младшая дочка, по имени Тебро, двух с половиной лет.

— Нэна, ты испечешь большой каравай? — спрашивала она мать, по-детски коверкая слова.

Или подбегала к отцу и шептала:

— Папа, завтра Новый год, я сегодня спать не буду!

— Да, деточка, Новый год завтра. Святой Василий пожалует к нам. И хлеб, и мясо, и чичилаки,[2] — все у нас есть божьей милостью. Я встречу Новый год на заре стрельбой из ружья, — ласково отвечал отец своей дочурке.

Веселье царило в то утро в маленьком прокопченном домике Гогии. Вся обстановка этого домика состояла из тахты, старого грязного тюфяка, одеяла и подушки; да в дальнем углу лежали два котла — большой и маленький, глиняная сковородка, два глиняных кувшина с отбитыми носами; там же на полке громоздились штук десять деревянных мисок, деревянная ступка и большая миска для замешивания кукурузного хлеба. В другом углу валялись колун и топор и стояли корзины — большая и маленькая.[3] Над очагом висел прокопченный деревянный багор с крюком. Вот вся обстановка дома Гогии Уйшвили. К этому сегодня прибавился еще и чичилаки, выглядывавший из темного угла, как седобородый старец. На стене над чичилаки висело ружье, которое Гогия одолжил у своего тестя, чтобы утром выстрелом встретить Новый год. Наговорясь с ребятами в свое удовольствие, Гогия обратился к жене: