Ги Мопассан - Открытое собрание

Ги де Мопассан

Открытое собрание

По обе стороны двери, над которой стояло крупными буквами слово «Бал», большие ярко-красные афиши объявляли, что в ближайшее воскресенье это место народных празднеств будет использовано для другого назначения.

Г-н Патиссо, фланировавший, как добрый буржуа, переваривая завтрак и направляясь к вокзалу, остановился, привлеченный этим ярким пунцовым цветом, и прочел:

ВСЕОБЩАЯ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ АССОЦИАЦИЯ ЗАЩИТЫ ПРАВ ЖЕНЩИНЫ

———

Центральный комитет в Париже

———

РАСШИРЕННОЕ ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ

под председательством гражданки Зои Ламур, свободомыслящей, и гражданки Евы Шуриной, русской нигилистки, при участии гражданок-делегаток от свободного кружка независимой мысли и группы сочувствующих граждан.

ГРАЖДАНКА СЕЗАРИНА БРО И ГРАЖДАНИН САПЬЯНС КОРНЮ, ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ИЗГНАНИЯ, ВЫСТУПЯТ С РЕЧАМИ

Старая дама в очках, сидя за столиком, покрытым ковром, взимала плату за вход.

Г-н Патиссо вошел.

В зале, уже почти полном, носился запах мокрой псины, свойственный юбкам старых дев, и слабый душок сомнительных ароматов публичного бала.

После долгих поисков г-н Патиссо нашел свободное место во втором ряду, между пожилым господином с орденом и молодой женщиной, судя по платью, работницей, с возбужденными глазами и опухшей, подбитой щекой.

Президиум был в полном составе.

Гражданка Зоя Ламур, хорошенькая пухленькая брюнетка с красными цветами в черных волосах, разделяла председательское место с маленькой худенькой блондинкой — гражданкой Евой Шуриной, русской нигилисткой.

Немного ниже сидела знаменитая гражданка Сезарина Бро, тоже красивая девушка, по прозвищу «сокрушительница мужчин», и рядом с ней гражданин Сапьянс Корню, вернувшийся из изгнания. Это был коренастый старик свирепого вида с лохматой гривой; опустив на колени сжатые кулаки, он поглядывал на зал, как кот на клетку с птицами.

Справа сидела делегация престарелых безмужних гражданок, иссохших в девичестве, ожесточившихся в напрасном ожидании; напротив — группа граждан преобразователей человечества, которые никогда не брили бороды и не стригли волос, вероятно, в знак беспредельности своих стремлений.

Публика была смешанная.

Женщины, составлявшие большинство присутствующих, принадлежали к касте привратниц и тех торговок, которые закрывают лавочку по воскресеньям. Повсюду между краснощекими буржуазками мелькал тип неутешной старой девы, из тех, что зовут «трюмо». В уголке перешептывались три школьника, пришедшие потолкаться среди женщин. Несколько семейств забрело из любопытства. В первом ряду сидел негр в костюме из желтого тика, великолепный курчавый негр; он не сводил глаз с президиума и смеялся, разевая рот до ушей, беззвучным, сдерживаемым смехом; белые зубы сверкали на его черном лице. Он смеялся, сидя совершенно неподвижно, как человек, увлеченный и очарованный. Почему он был здесь? Тайна. Рассчитывал ли он попасть на спектакль? Или, быть может, в его курчавой африканской башке мелькала мысль: «Забавный народ; у нас под экватором таких не найдешь»?

Гражданка Зоя Ламур открыла собрание небольшой речью.

Она напомнила о рабстве, в котором пребывает женщина с самого сотворения мира, о ее незаметной, но всегда героической роли, о ее неизменной преданности всем великим идеям. Сравнивая женщину с народом, каким он был в прежние времена, во времена королей и аристократов, называя ее «вечной страдалицей», для которой мужчина всегда хозяин, она воскликнула в лирическом порыве:

— У народа был восемьдесят девятый год, добьемся же и мы своего; угнетенные мужчины произвели свою революцию; узники разбили свои цепи, возмущенные рабы восстали! Женщины, последуем примеру наших угнетателей! Восстанем и мы! Разобьем вековые цепи брака и подчинения! Выступим на завоевание своих прав! Да будет и у нас своя революция!

Она села среди грома рукоплесканий, а негр, обезумев от восторга, стукался лбом о колени, испуская пронзительные вопли.

Гражданка Ева Шурина, русская нигилистка, встала и заговорила свирепым, пронзительным голосом:

— Я русская. Я подняла знамя восстания; вот эта самая рука поражала угнетателей моей родины; и я заявляю вам, французским женщинам, слушающим меня, что я готова под любыми небесами, в любой части света бороться против тирании мужчин, мстить за бесчеловечно угнетаемую женщину!

Раздался общий одобрительный гул; сам гражданин Сапьянс Корню встал и галантно приложился желтой бородой к этой карающей деснице.

После этого собрание приняло действительно интернациональный характер. Гражданки, делегированные иностранными державами, вставали и одна за другой заявляли о присоединении своих стран. Сначала выступила немка. Тучная, с волосами, как пакля, она бормотала заплетающимся языком:

— Я фирашаль ратость, которую испиталь стари Германь, когда узнафаль о польшой дфижении баришской шенщин. Наши грути (и она ударила по своей груди, которая дрогнула под ударом), наши грути трепеталь, наши... наши... я не карашо кафарю, но ми с фами...

Итальянка, испанка, шведка повторили то же самое на самых неожиданных жаргонах, и под конец какая-то англичанка, необыкновенно высокая, зубы которой напоминали грабли, высказалась в следующих словах:

— Я выражай участие свободни Инглэнд в манифестешен... таки... таки выразительн... дженски попюлешен Франция, для эмансипешен дженски парти... Гип! Гип! Ура!

На этот раз негр завыл от восторга и начал проявлять свое восхищение жестами столь несдержанными, закидывая ноги поверх спинки скамеек и бешено хлопая себя по ляжкам, что двум распорядителям пришлось унимать его.

Сосед Патиссо пробормотал:

— Истерички! Истерички все до единой!

Патиссо, думая, что он обращается к нему, обернулся:

— Как вы сказали?

Тот извинился:

— Простите, я не к вам. Я просто заметил, что все эти безумицы — истерички!

Г-н Патиссо, удивленный, спросил:

— Так вы их знаете?

— Немного, сударь. Зоя Ламур была послушницей и собиралась постричься в монахини. Это первая. Еву Шурину судили за поджог и признали душевнобольной. Это вторая. Сезарина Бро просто интриганка, которой хочется, чтобы о ней говорили. Там дальше я вижу еще трех, которые прошли через мои руки в Н-ской больнице. А обо всех этих старых клячах, сидящих вокруг нас, нечего и говорить.

Но тут со всех сторон раздалось шиканье. Поднялся гражданин Сапьянс Корню, вернувшийся из изгнания. Сперва он только грозно вращал глазами, потом заговорил глухим голосом, похожим на завывание ветра в пещере:

— Есть слова великие, как принципы, лучезарные, как солнце, грохочущие, как раскаты грома: Свобода! Равенство! Братство! Это знамена народов. Под сенью их мы шли свергать тиранию. Настала ваша очередь, женщины, поднять их как оружие и выступить на завоевание независимости. Будьте свободны, свободны в любви, в своем доме, в своей стране. Будьте равными нам у домашнего очага, равными нам на улицах и, главное, равными нам в политике и перед законом. Братство! Будьте нашими сестрами, поверенными наших великих планов, нашими мужественными подругами. Станьте подлинной половиной человечества, вместо того, чтобы быть его ничтожной частью!

И он ударился в высшую политику, развивая планы, широкие, как мир, говоря о душе общественных строев, предсказывая пришествие всемирной республики, воздвигнутой на трех незыблемых устоях — свободе, равенстве и братстве.

Когда он замолчал, зал чуть не обрушился от криков «браво». Ошеломленный г-н Патиссо обратился к соседу:

— Не спятил ли он немного?

Но старый господин ответил:

— Нет, сударь, таких, как он, миллионы. Это последствия образования.

Патиссо не понял:

— Как образования?

— Да, теперь, когда они умеют писать и читать, скрытая глупость начинает выходить наружу.

— Так вы, сударь, считаете, что образование...

— Простите, сударь, я либерал. Но я хочу сказать вот что. У вас, вероятно, имеются часы? Да? Ну так сломайте пружину, отнесите часы к господину Корню и попросите починить. Он вам с бранью ответит, что он не часовщик. Между тем, когда что-нибудь испорчено в бесконечно более сложном механизме, именуемом «Франция», он считает, что он лучше, чем кто-либо другой, способен тут же, на месте, произвести починку. И сорок тысяч горлопанов того же сорта, что и он, думают то же самое и беспрестанно заявляют об этом. Я хочу сказать, сударь, что у нас до сих пор нет новых правящих классов, то есть людей, рожденных отцами, уже стоявшими у власти, людей, воспитанных в духе этой идеи и специально этому обученных, как дают специальное образование молодым людям, собирающимся стать инженерами.

Их снова прервали многочисленные «Тише!». Трибуну занял молодой человек меланхолической наружности.