Мао Дунь - Комедия

Мао Дунь

Комедия

1

– Один, два, три, четыре… Один, два, три, четыре… – уже в который раз пересчитывал содержимое своего кармана молодой человек по имени Хуа. – Четыре… всего четыре медяка!

Хотя он был истощен от голода и в пустом желудке урчало, Хуа достаточно хорошо соображал, чтобы не сбиться со счета.

– Один, два, три, четыре… Все!.. Только четыре медяка…

Он подошел к торговцу жареными лепешками, здоровому верзиле, родом, должно быть, из провинции Шань-дун, разжал сухую коричневую ладонь и, торжественно предъявив свои четыре медяка, схватил пару лепешек.

– Э… так не пойдет! – закричал тот и, вытирая грязную руку о штаны, сердито уставился на него. – Пара лепешек стоит восемь медяков. Гони еще четыре.

Услышав шаньдунский акцент и взглянув на страшную рожу с налитыми кровью глазами, Хуа сразу притих. Продавец этот живо напомнил ему свирепого солдафона, который пять лет тому назад задержал его на проспекте и жестоко отдубасил прикладом. За эти пять лет, проведенные в тюрьме, из памяти Хуа исчезли лица многих близких друзей, но облик звероподобного солдата из частей армии маршала Сунь Чуань-фана, крепко вбитый в сознание ударами приклада, остался неизгладимым.

И надо же было так случиться, чтобы именно сегодня, когда молодой человек вышел из заточения и встретился наконец с людьми, в этот первый день свободы подобная же образина со свирепым взглядом и шаньдунским акцентом вновь предстала перед ним! «Неужели за пять лет ничего не изменилось?» – подумал Хуа, и на какое-то мгновение ему показалось, что его арестовали только вчера.

Протянутая рука его дрогнула. Взглянув на горячие лепешки в другой руке, Хуа спросил запинаясь:

– Как… это… восемь медяков?… Будет тебе людей дурачить!.. В первый раз, что ли, я покупаю лепешки? Еще вчера платил по два медяка за штуку…

– Иди ты… знаешь куда! – разозлился продавец. – Два медяка за одну лепешку! Вчера покупал? Во сне тебе приснилось! В наше-то время по два медяка за лепешку? Не видишь ты разве белое солнце на синем небе?[1] Потому все и вздорожало. Это при твоей бабушке лепешки по два медяка продавались.

Толкавшиеся около лотка рабочие расхохотались и с любопытством стали разглядывать молодого человека. Хуа поднял на них глаза. Те же изношенные до дыр куртки из синего холста, те же измученные желтые лица, что и пять лет назад. Какая знакомая, какая привычная картина!..

Заметив растерянность парня, верзила шаньдунец сгреб четыре медяка, отнял одну лепешку и, отвернувшись, начал зазывать покупателей…

Хуа по привычке присел на корточки и отправил лепешку в рот.

– Революция, революция, а еда и одежда с каждым днем все дороже!.. К черту такую революцию!..

Молодой человек вскинул голову. Говорил какой-то рабочий в короткой синей куртке, торопливо отсчитывая продавцу деньги за лепешку и глотая слюну.

«Революция?… Неужели в самом деле произошла революция?…» – размышлял Хуа, с удивлением оглядываясь по сторонам, словно ища подтверждения своим мыслям. На углу ближайшей улицы под косыми лучами солнца развевался порядком уже потрепанный и выцветший гоминьдановский флаг. На красном полотнище в синем четырехугольнике четко выделялось изображение белого солнца. Чудеса! Ведь пять лет назад только за хранение такого флага люди рисковали головой.

Очнувшись словно от забытья, Хуа торопливо прожевал остаток лепешки и спросил:

– Революция?… Когда же это?

Продавец и рабочие в недоумении повернулись к нему, презрительно усмехаясь. Хуа сообразил, что должен объяснить свое невежество.

– Видите ли… в чем дело… Меня только что выпустили из тюрьмы. Я, понимаете, отсидел за решеткой целых пять лет и не знаю, что случилось за это время на воле…

– Ты, верно, коммунист? – тихо спросил один из рабочих и, жуя лепешку, одобрительно подмигнул товарищам.

– Что вы? Нет, нет! Я член гоминьдана, – ответил Хуа.

Он решительно поднялся, чтобы рассказать этим людям о всех своих злоключениях, рассчитывая на их сочувствие. Но верзила шаньдунец скорчил злую рожу и, сплюнув, принялся поджаривать свои лепешки, а рабочие в коротких куртках из синего холста, окинув Хуа подозрительным взглядом, поспешили разойтись.

Побродив бесцельно по улицам, Хуа очутился на мосту, за которым возвышалось большое здание Главной торговой палаты. Над ней с флагштока уныло свешивался тот же флаг с белым солнцем на синем небе.

Хуа остановился в раздумье, не зная, куда податься, и вдруг вспомнил, что раньше неподалеку отсюда помещался клуб землячества, а там у него был знакомый, Чжао. С пустыми руками все равно никуда не сунешься, так почему бы не навестить знакомого?

Швейцар, физиономию которого нельзя было назвать располагающей, долго разглядывал Хуа и наконец с полнейшим равнодушием объявил:

– Господин Чжао здесь уже не работает.

– Тогда можно вызвать кого-нибудь другого из служащих. Мне необходимо переговорить по важному делу.

Лицо швейцара стало еще отвратительнее. Он смерил посетителя враждебным взглядом и, словно делая ему большое одолжение, кивнул на круглые стенные часы:

– Ты погляди лучше, который час. Работа кончается в три, и члены постоянного комитета уже разошлись.

«Как?… Члены постоянного комитета?… – мелькнула в голове Хуа радостная мысль. – Значит, и в землячествах установилась система комитетов?…»

Он понял, что мир переменился за эти годы.

– Хорошо! – энергично заявил Хуа. – В таком случае я подожду здесь. Торопиться некуда: все равно мне негде переночевать. Буду ждать хоть до завтра!

– Ну уж дудки. Нет таких правил!

– А меня это не касается. Надо же найти где-то пристанище.

Швейцар усмехнулся, но тотчас спрятал улыбку и заорал:

– А ну, проваливай живей! Не уйдешь, полицейского кликну!

Молодой человек, не говоря ни слова, удобно расположился в кресле. Швейцар с бранью кинулся на улицу.

«Должно быть, и впрямь побежал за полицейским, – решил Хуа. – Ну и ладно! Зато дадут ночлег».

И он совсем успокоился. Однако швейцар вернулся не с полицейским. За ним следовал тощий господин лет сорока, одетый в китель суньятсеновского покроя.[2]

Неизвестно, что, собственно, внушило этому человеку уважение к Хуа, но он оказался чрезвычайно учтивым.

– Почтенный брат пожаловал к господину Чжао Сюю? – спросил тощий господин. – Могу ли осведомиться, что привело вас к нему?

– Э… э… Так… Есть одно дельце.

– Почтенный брат впервые в Шанхае?

– Да нет, не впервые, но… Меня только что выпустили из Западной тюрьмы…

– Откуда?

– Из Западной тюрьмы. Пять лет назад я участвовал в революции и распространял на проспекте листовки. Меня арестовали и вот только сегодня освободили.

– Пять лет назад?

– Ну да, пять лет. В то время Шанхай находился под властью маршала Сунь Чуань-фана. Тогда… – Молодой человек горделиво расправил плечи, голос его приобрел ясность и звучность: – …национально-революционная армия как раз собиралась выступить в поход на север…[3]

Сообщая об этом, Хуа был уверен, что его революционные заслуги – достаточное основание для того, чтобы получить еду и ночлег. Но тощий господин не удостоил их вниманием. Он презрительно хмыкнул и набросился на швейцара:

– Ты стал совсем несносным! Не разобравшись, что и кто, лезешь докладывать!.. – Он повернулся к выходу.

– Постойте! – схватил его за руку Хуа. – А где же мне ночевать?

Тощий окаменел, потеряв дар речи, крошечные глазки его трусливо забегали.

Вытирая вспотевший лоб, швейцар и подошедший на помощь лакей стали надвигаться на Хуа, но тощий знаками остановил их, со страхом уставившись на правую руку Хуа, засунутую в карман.

Взгляды бывают порой выразительнее слов. Молодой человек тотчас сообразил, что повергло тощего в такой трепет, и громко расхохотался.

Костлявая рука тощего господина, словно змея, выскользнула из его руки, а в следующий момент Хуа грубо схватили сзади и отшвырнули в сторону.

– Обыскать! – истошно завопил господин.

Хуа мигом обыскали, но ничего не нашли. Это смутило тощего. Он вынул из кармана сигарету, закурил и, пустив дым колечками, с решительным видом распорядился:

– Отправить в полицейский участок. Это – беглый коммунист!

– Хорошо, в участок так в участок, но почему же – коммунист? – насмешливо спросил Хуа.

Ему никто не ответил. Молодой человек повернулся к тощему, но тот уже исчез.

Какой-то коротышка-толстяк с лиловым носом пьяницы, смахивающий на шпика, подошел к Хуа и хлопнул его по плечу:

– Ну, парень, пошли! Если у тебя есть что сообщить, скажешь в участке, но от тюрьмы тебе все равно не отвертеться. При маршале Сунь Чуань-фане распространял, говоришь, листовки?… Так ты же самый настоящий коммунист. Нынешние высокопоставленные лица, принимавшие участие в революции, при режиме Сунь Чуань-фана вели себя смирно и беспорядков не устраивали. Это, брат, я своими глазами видел!